ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

— Ты только смотри не сказывай, что грамотный, — предупредила напоследок Ефросинья, снаряжая Антошина в далекий путь, на Пресненскую заставу. — На Прохоровне грамотных ужас как не жалуют. — Она сунула ему в карман полушубка кусок ситного, завернутого в чистую тряпицу, перекрестила, сказала: — Ну, с богом!

Показались из-за полога лохмы еще не совсем очухавшейся от сна Шурки. Вопреки своему обыкновению, она была серьезна.

— Ни пуха тебе, ни пера! — крикнула она ему, махая голой рукой. — Чтобы достал себе работу самую хорошую!.. Чтобы жалованье положили хорошее!..

На этом ее запасы серьезности исчерпались.

— …А то не на что будет петушков мне покупать!..

Фыркнула от восторга и пропала за пологом.

Антошин надел рукавицы. В правой приятно холодил руку серебряный четвертак, тот самый, заработанный вчера вечером возле дома Залесской. И снова, в который уже раз за последние несколько часов, Антошина охватило чувство несказанного, никогда до того еще не пережитого полного счастья. Он снова вспомнил Большой Кисловский, газовый фонарь, молодого человека в шапке пирожком, его бородку, его милый, юношеский басок… Он встретился, он разговаривал с Лениным!..

Он был уверен, что это был именно Ленин!..

Он вытряхнул монету из рукавицы. Потертый четвертак с портретом Александра Второго, убитого тринадцать лет тому назад (подумать только, всего тринадцать лет тому назад!) героями «Народной воли». Бакенбарды. Пышные усы с подусниками. «Убиенный»! Очень приятно, господин император всея Руси, что вы «убиенный»! И внучек ваш, Николка, тоже, дайте срок, будет «убиенный».

А что он заработал тридцать копеек, это совсем не плохо. Первый его заработок в царской валюте. И при каких обстоятельствах!..

Ко всему прочему, оказывается, он богат. У Ефросиньи на хранении его двадцать три рубля сорок копеек. Было двадцать три рубля пятьдесят пять. Но пятнадцать копеек он истратил на извозчика, когда отвозил Дусю на Казенный переулок. Думал, что Ефросинья просто дала ему на расходы. А это были его деньги. Ефросинья сегодня утром удивилась, как это он мог забыть о своих деньгах. Сдал ей на хранение, как только прибыл из деревни, и ни разу не вспомнил, пока она ему не напомнила. А как он мог помнить то, что произошло до того, как он попал в девятнадцатое столетие?

Антошин вышел в ворота. Было холодно, сумеречно, противно. Кто-то долговязый тронул его за рукав, когда он вышел на улицу. Так и есть — Сашка Терентьев, ехидный, злой, приторно сладкий.

— Здрасьте, господин Антошин! — сказал он. — Чтой-то вас не видать.

— Болел я, — попытался отмахнуться Антошин. Но Сашка не собирался отпускать его.

— И вчерась изволили болеть?

— И вчера.

— А которое вам дело было доверено, то оно как, позвольте у вас узнать?

— Говорю ведь, хворал.

— А между тем дамочек допоздна провожать — это вы не больные, господин Антошин.

— Нельзя было ее одну ночью отпускать, пришлось проводить.

— Не будет тебе никаких от меня денег! — перешел на «ты» Сашка.

— Не будет, не надо.

— Отказываешься, значит?

— Иду на работу наниматься… Если согласен, чтобы я в свободное время, пожалуйста.

— Ты поставлен был от меня почти что государственную службу исполнять, а ты шатай-болтай, через пень-колоду!.