— Затылок и шею три, — прохрипел Николаев, страдавший с недельного похмелья, — чтоб кровь отошла.

— Нельзя затылок тереть, жилы могут порваться.

— Какие жилы?

— По которым кровь текет.

— Дурак, не по жилам кровь течет, а по душе. Ох, господи, послал массажиста… Три как знаешь, только чтоб отпустило меня!

Семиулла поправил свою фетровую феску, уже трижды вымоченную в ледяной воде, достал из шайки два дубовых веника, пошуршал ими над головой, потом со стоном стеганул Николаева по лопаткам, навалился на раскаленную дубовую листву растопыренными пальцами, закричал (это фасон у него был такой, господа причудливых любят), снова стеганул, теперь уже по ягодицам, а потом начал быстро-быстро обмахивать горячим паром, держа веник на расстоянии сантиметра от кожи, но не касаясь ее

— в этом тоже был особый семиулловский шик, тайна, фирма.

— Хорошо, татарва! — прорыдал Николаев. — Расплачиваешься, сукин сын, за то, что моих предков в рабстве держал?!

— Мало держал, Кирилл Прокопыч, побольше б подержал — научились бы по-нашему к бабам относиться, с веревкой, а то вами ж бабы правят, вы

— податливые на ласку-то.

— Мы больше на окрик податливые, на окрик да угрозу. Вы приучили, нехристи. Поясницу погрей, ноет.

— А чего я с ней делаю-то? Грею вовнутрь.

— Ты подержи, подержи веник, пар не гоняй, егозит, поту нет, испарина выходит.

— Побойтесь аллаха, Кирилл Прокопыч! Ну что вы такой сердитый?!

— Кто деньги платит — всегда сердитый.

— Так ить за удовольствие деньги отдаете. Вон, желтый утречком пришли, а сейчас разрумянились и глазенки блестят…

— Еще поддай.

— Нет. Не выдержу я больше, Кирилл Прокопыч.

— Пятерку дам, Чингисхан проклятущий.

Семиулла снова спустился вниз, плеснул еще пару ковшиков, в парилке сделалось прозрачно аж — до того жарко. Налив в свою фетровую феску ушат ледяной воды, Семиулла вернулся на полати и до того исстегал Николаева, что тот лишь стонал и молил — теперь уже просительно:

— Тише ты, ирод! Тише…

— Под руку-то не говорите, — хрипел Семиулла, вымахивая веником, словно серпом на покосе, — лежите тихо.

— Жарко…

— Сами просили, небось; не я напрашивался, — прохрипел Семиулла, веники бросил на николаевский мягкий живот, скатился вниз, сунул голову под ледяную воду, стоял так с полминуты, пока в глазах просветлело, потом глянул на полати — Кирилл Прокопьевич поднимался с трудом, весь красный, распухший, с белыми губами, синеватыми ногтями и пемзовыми, желтоватыми мозолями на больших, чуть оттопыренных, пятках.

— Помоги сойти, — попросил Николаев, — сил нет.

— Может, еще попарю? — спросил Семиулла, испытывая горделивую радость оттого, что он смог открыть жизнь в этом, два еще часа тому назад полуживом, застекленевшем человеке.

— Все, хватит!

— Вас не подымешь, Кирилл Прокопыч. Может, я американа кликну?

— Нет, он пара не выносит, это только мы, русские.

— От нас к вам пришло, от татар, Кирилл Прокопыч, от моих родичей.

— От вас сифон пришел, а не парная, — кряхтел Николаев, спускаясь осторожно, чтобы не оскользнуться дрожавшей в коленках ногою.

— А вот и нехорошо это, оттого как неправда — у меня резаный, у нас все чисто, у нас видно, если подцепил, а у вас всё срам да срам, прикрываете себя плотью, стыдитесь открыться.