— А чей это шлем? — Признаюсь, странное это явление изумило меня несказанно.

— Да вроде как общая наша собственность, сударь. Я даже не знаю. Это просто наш старенький шлем… Вы, сударь, чувствуете покой и радость? Это все шлем.

Только теперь сумел я разглядеть источник странного света — на полочке высоко над бочонками с элем. То был, как и сказал О'Дауд, всего лишь шлем из тех, что французы называют chapelle–de–fer, отлитый из стали и отделанный медью, — обычный боевой шлем, ничем вообще не примечательный, напоминающий с виду перевернутый горшок.

Либусса подалась вперед. Глаза ее засияли.

— Вы узнаете его, фон Бек? И вы, О'Дауд, разумеется, знаете истинную природу этого вашего шлема?

Ирландец разразился громовым хохотом.

— А как же, сударь! Само собой! Стало быть, это — Святой Грааль?

— Да, — язвительно проговорила Либусса, — он самый.

— Так значит, вот в чем причина того, — продолжал О'Дауд, — что он такой неуловимый и ускользающий. Но что он делает в простой таверне? — Либусса рванулась было вперед, но ирландец удержал ее, схватив за плечо. — Не пытайтесь к нему прикасаться, герр Фольц. Он имеет обыкновение кусать всех, кто хватает его руками.

С разочарованным видом она повернулась ко мне. — Вы, фон Бек, можете взять его.

— Но я не хочу. Может быть, из всех нас я один могу прикасаться к Граалю — теперь я, кажется, в это верю — но я также единственный, кого он ни капельки не интересует. Почему не оставить его там, где он есть? Пусть спокойно лежит до скончания Времени.

Она насупилась и посуровела,

— Если ты меня любишь, фон Бек, ты возьмешь Чашу. Прямо сейчас.

Против такого я устоять не мог и шагнул было вперед, чтобы исполнить ее повеление, но тут вдруг раздался могучий рев. Люди Монсорбье прорвались еще на пару ярдов в погреб, но встретили самое жесточайшее сопротивление. Их потихоньку теснили назад. Монсорбье, безусловно, понял, что означает сей странный свет! Я не видел его, но зато хорошо его слышал, как он подгонял своих людей. Снова погреб сотрясся от выстрелов, а потом стало тихо. Свет, заливающий все пространство, ослепил и защитников, и атакующих — они не видели, куда стрелять. Весь пивной погреб обратился теперь в сияющий сгусток бледного золота и серебра. Тишина была столь глубока, что она едва ли не звучала сама по себе. Или, может быть, этот безмолвный звук исходил из глубин нашего существа. Человеческие голоса умолкли. Никто даже не шелохнулся.

А потом свет внезапно потух. Рыжий О'Дауд, мгновенно воспользовавшись преимуществом, — ибо он один знал все свойства и качества этого «старого шлема», — прокричал:

— Вперед! — и наши люди рванулись в атаку, паля на ходу из мушкетов и ружей. Во мраке я разглядел бледное — почти белое — лицо Монсорбье. Я видел, как он свалился с кучи булыжника, на которой стоял. Солдаты его обратились в бегство. Я слышал, как хлюпают их сапоги по воде сточных канав, слышал влажный плеск, слышал сердитые вопли Монсорбье:

— Он не причинит вам вреда! Мы за ним и пришли!

Издав некий гортанный боевой клич, О'Дауд выстрелил в направлении Монсорбье. Потом я услышал, как кто–то вскрикнул в дальнем тоннеле. Странный, словно бы призрачный звук.

— Ну наконец–то, — проговорил О'Дауд тоном глубочайшего удовлетворения. — Моя рыбина!

Преследуя отряд Монсорбье, мы тоже вступили в сточные канавы. Мы с Либуссой старались держаться поближе к О'Дауду, у которого была лампа. Эхо гремело по влажным тоннелям. Монсорбье едва ли не слезно умолял своих воинов остановиться и возобновить атаку. Еще несколько изгибов и поворотов — и мы оказались в высоком, со сводчатым потолком сточном канале.