Челядь набирали из людей, мало-мальски знающих немецкий, проверяли на предмет связей и прошлого. Вот потому, что проверяли, Ольге и пришлось потянуть за невидимую петельку. Да не единожды. Не была она лояльной и добропорядочной с точки зрения нового режима. Погибшие на фронте дочь и зять – лучшее тому подтверждение. Но она была из тех, кого называют интеллигенцией. Так уж повелось, особенно после ее возвращения из Москвы. А еще она знала немецкий язык. Может, не в совершенстве, но очень хорошо. Не зря всю жизнь проработала учительницей иностранных языков. Фон Клейст таких привечал. Он был тонким ценителем искусства, архитектуры и всего прекрасного. Может, потому и вцепился, как клещ, в усадьбу. Вряд ли была у него другая причина.

Попасть в лощину со стороны Видова можно было двумя путями: по узкой и довольно крутой тропе и по пологой, петляющей по склону дороге. Тропой пользовались пешие, по дороге ездили автомобили. Была она раза в три длиннее тропы, но Ольга выбрала ее из-за больных коленей. Не тот у нее уже возраст, чтобы козочкой скакать. Да и куда спешить? Будет время, чтобы осмотреться, вспомнить то, что забылось, еще раз все хорошенько обдумать. Ну и сил подкопить. Тех самых сил, которые достались ей от бабы Гарпины. В Гремучий ручей без личного разрешения Отто фон Клейста ей не попасть. Значит, нужно получить разрешение.

Она медленно шла по дороге, обходила прихваченные льдом лужи, смотрела во все глаза. Мир вокруг менялся с каждым шагом. Сначала к дороге подступали старые вязы, в их изножье вольготно раскинулись непролазные заросли орешника. Когда-то давно орешник был высажен специально, как живая изгородь. За ним ухаживали, его стригли несколько раз в год, придавая красивую форму и сдерживая буйный рост, а потом ухаживать за ним стало некому, и всего за десяток лет получились вот эти джунгли. Скоро среди вязов стали появляться липы и клены. Это все еще было царство Флоры, но и рука человека тут уже чувствовалась. Чем дальше шла Ольга по дороге, тем тише становилось вокруг. Ветер, который уже вторые сутки буйствовал в Видове, застревал в сетях ветвей, не мог прорваться вниз, в лощину. И солнечный свет тоже проходил словно сквозь тончайшую вуаль, поэтому окружающее виделось размытым и не слишком четким. И причиной тому было не ослабевшее с годами зрение. В Гремучей лощине так было всегда, сколько Ольга себя помнила. Тише, темнее, загадочнее. Именно загадочнее. Спустя годы ее восприятие Гремучей лощины не изменилось. Это было особенное место, понять и полюбить которое мог далеко не всякий человек. Даже время здесь, казалось, текло по-другому, и сезоны сменяли друг друга неспешнее, чем там, наверху. Весна наступала тут на несколько недель позже, но и лето задерживалось подольше. Летом здесь было теплее и тише, чем в окрестностях. Летом Гремучая лощина становилась прибежищем туманов. Туманы наползали со стороны леса, стелились по поверхности воды, укутывали влажным пологом деревья и кустарники, задерживались иногда до самого обеда, затем исчезали, чтобы на закате появиться вновь.

А дорога тем временем пересекла невидимую, но все равно ощутимую границу между лесом диким и лесом рукотворным. Границу эту охраняла безголовая статуя. Когда-то во времена Ольгиного детства у статуи была голова. Страшная, рогатая, пучеглазая, с вертикальными зрачками. Когда-то этот мраморный инвалид был Фавном, стоящим на входе в эдемский сад. А сейчас от Фавна осталось лишь нескладное туловище, да ноги с копытами. Остались от козлика рожки да ножки… Голову отбили уже после революции. Куда она подевалась, никто не помнил. Может, какой рачительный хозяин забрал к себе домой для какой-то своей надобности, а может, до сих пор валяется она где-то на дне одного из здешних оврагов.

Следом за Фавном то тут, то там стали появляться нимфы.