| Буасье взялся за дело совсем иначе и пришел к результатам замечательным и поучительным. Прежде всего он порвал всякие связи с той богословской школой, основания для которой положены еще древними христианскими апологетами, которая доныне имеет немало у себя представителей, и по воззрениям которой приготовление мира к принятию Искупителя состояло в том, что тот или другой языческий мудрец и ученый оставлял после себя изречения, заключающие чаяние об имеющем прийти Искупителе. Школа эта для достижения своей цели брала отрывочные, вне связи речи, слова известного языческого философа или писателя, в которых высказывались мысли хоть несколько близкие к мессианским изречениям ветхозаветных пророков, и эти слова принимала за выражение общего ожидания Спасителя в языческом мире. Само собой понятно, такой прием не мог служить цели. Для того, кто знает одни эти отрывки и помимо них ничего, подобные рассуждения имели некоторую убедительность, но для человека, вполне образованного, знакомого с целым миросозерцанием данного языческого писателя, из которого так бесцеремонно извлекались нужные для богословских целей изречения, подобный, апологетический прием не только не был убедителен, но даже казался искажением и профанацией истины. Буасье, говорим, не имеет ничего общего с этой школой. Он, по-видимому, достаточно знаком с ней, но не придает ей никакого значения. Достаточно познакомиться с его воззрениями на известное место из «Энеиды» Вергилия, в котором доныне находили ясное предречение об имеющем вскоре последовать рождении Спасителя. Указав немало возвышенных религиозных представлений в «Энеиде», он говорит: «Находя в «Энеиде» столь родственные для себя чувства, христиане, вероятно, уже издавна возымели желание присвоить себе Вергилия, а четвертая эклога даже подала им мысль, что они имеют на это право. Бесполезно будет приводить здесь все споры, возникавшие по ее поводу. Довольно будет напомнить о том, что она воспевает рождение какого-то чудесного ребенка, который должен привести за собой на землю «золотой век». Так как об этом дитяте говорится очень неясно, и так как критики не могли единодушно согласиться относительно того, что это было за дитя, то христиане пришли к тому убеждению, будто Вергилий желал возвестить рождение Христа. Всё как нельзя лучше подходило к Спасителю: и прекрасные описания, и великие обещания, расточаемые поэтом, и волнение всей природы, выражающееся в сотрясении земли и неба, которые приветствовали Божественное дитя, и счастье, предсказанное человечеству при нисхождении его с небесной высоты — все это глубоко верующий человек мог применить только к одному Спасителю». Так и делали. Но такому предположению противоречит дух поэмы, «вполне языческий». Такого предречения так же мало можно ожидать от Вергилия, как напрасно было бы ожидать, чтобы лес в бурную погоду вдруг на минуту огласился гармоническим, музыкальным аккордом, или чтобы безумный подарил миру открытие вроде таких, какими прославился Эдисон. Описания чудесных обстоятельств, при которых рождается предрекаемое дитя, взяты не из глубины восхищенного духа поэта, но из греческих поэтов. А самое предсказание о рождении удивительного ребенка есть просто результат обманувшегося чутья поэта. Вергилий был облагодетельствован Августом, и, в благодарность за это, он захотел предсказать ему, что Август скоро станет отцом и счастливейшим отцом, но жестоко обманулся. «Октавий Август женился на Скрибании в начале 14 г.; думали, что она сделается матерью к концу этого года. Быть может, Вергилий желал заранее прославить ребенка своего благодетеля, и неудивительно, если он называет его «сыном богов», так как в эклоге, написанной им в предыдущем году, он обоготворил самого отца». Но поэтическое вдохновение обмануло Вергилия. У Августа родилась дочь — и какая еще дочь! «Может быть, что такая, чуть не комическая, ошибка и помешала впоследствии Вергилию объясниться. |
