Вампиров, упырей и вурдалаков

 я вижу часто в комнате жилой,

 и вкус у них повсюду одинаков:

 душевное тепло и дух живой.

Насыщенная множеством затей,

 покуда длится времени течение,

 вся жизнь моя – защита от людей

 и к ним же непрестанное влечение.

Всегда приходят в мир учителя,

 несущие неслышный звон оков,

 и тьмой от них питается земля,

 и зло течёт из их учеников.

Играя соками и жиром

 в корнях и семени,

 объём и тяжесть правят миром

 и дружат семьями.

Пристрастие к известным и великим

 рождается из чувства не напрасного:

 величие отбрасывает блики

 на всякого случайного причастного.

Вдоль житейской выщербленной трассы

 веет посреди и на обочинах

 запах жизнедеятельной массы

 прытких и натужно озабоченных.

Лепя людей, в большое зеркало

 Бог на себя смотрел из тьмы,

 и так оно Его коверкало,

 что в результате вышли мы.

Поскольку в наших душах много свинства

 и всяческой корысти примитивной,

 любое коллективное единство

 всегда чревато гнусью коллективной.

Подвержены мы горестным печалям

 по некой очень мерзостной причине:

 не радует нас то, что получаем,

 а мучает, что недополучили.

Разбираться прилежно и слепо

 в механизмах любви и вражды –

 так же сложно и столь же нелепо,

 как ходить по нужде без нужды.

Люди мелкие, люди великие

 (люди средние тоже не реже) –

 одичавшие хуже, чем дикие,

 ибо злобой насыщены свежей.

Пошлость неоглядно бесконечна,

 век она пронзает напролёт,

 мы умрём, и нас она сердечно,

 с тактом и со вкусом отпоёт.

В житейской озверелой суете

 поскольку преуспеть не всем дано,

 успеха добиваются лишь те,

 кто, будучи младенцем, ел гавно.

Беда, что в наших душах воспалённых

 всё время, разъедая их, кипит

 то уксус от страстей неутолённых,

 то желчь из нерастаявших обид.

По замыслу Бога порядок таков,

 что теплится всякая живность,

 и если уменьшить число дураков –

 у них возрастает активность.

Нет сильнее терзающей горести,

 жарче муки и боли острей,

 чем огонь угрызения совести;

 и ничто не проходит быстрей.

Всегда проистекают из того

 конфузы человеческого множества,

 что делается голосом его

 крикливая нахрапистость ничтожества.

Несобранный, рассеянный и праздный,

 газеты я с утра смотрю за чаем;

 политика – предмет настолько грязный,

 что мы её прохвостам поручаем.

По дебрям прессы свежей

 скитаться я устал;

 век разума забрезжил,

 но так и не настал.