Чтоб нам, как мальчишкам, валять дурака,

 ещё не придумано средство;

 уже не телятина мясо быка,

 по старости впавшего в детство.

Дружил я в молодости ранней

 со всякой швалью и рваниной,

 шампур моих воспоминаний

 весьма-весьма богат свининой.

Нам пылать уже вряд ли пристало;

 тихо-тихо нам шепчет бутылка,

 что любить не спеша и устало –

 даже лучше, чем бурно и пылко.

Не стареет моя подруга,

 хоть сейчас на экран кино,

 дует западный ветер с юга

 в наше северное окно.

На склоне лет на белом свете

 весьма уютно куковать,

 на вас поплёвывают дети,

 а всем и вовсе наплевать.

Был я молод, ходили с гитарой,

 каждой девке в ту пору был рад,

 а теперь я такой уже старый,

 что я снова люблю всех подряд.

Зимой глаза мои грустны

 и взорам дам не шлют ответа,

 я жду для этого весны,

 хотя не верю даже в лето.

Ещё не помышляя об уходе,

 сохранному здоровью вопреки,

 готовясь к растворению в природе,

 погоду ощущают старики.

Здесь и там умирают ровесники,

 тают в воздухе жесты и лица,

 и звонят телефоны, как вестники,

 побоявшиеся явиться.

Люблю и надеюсь, покуда живой,

 и ярость меняю на нежность,

 и дышит на душу незримый конвой –

 безвыходность и неизбежность.

Умрёт сегодня-завтра близкий друг;

 естественна, как жизнь, моя беда,

 но дико осознание, что вдруг

 нас нечто разлучает навсегда.

Не отводи глаза, старея,

 нельзя незрячим быть к тому,

 что смерть – отнюдь не лотерея,

 а просто очередь во тьму.

Такие бывают закаты на свете,

 такие бывают весной вечера,

 что жалко мне всех, разминувшихся с этим

 и умерших ночью вчера.

Каков понесенный урон

 и как темней вокруг,

 мы только после похорон

 понять умеем вдруг.

Только что вчера ты девку тискал

 водку сочно пил под огурец,

 а уже ты вычеркнут из списка,

 и уже отправился гонец.

Подвергнув посмертной оценке

 судьбу свою, душу и труд,

 я стану портретом на стенке,

 и мухи мой облик засрут.

Прочтите надо мной мой некролог

 в тот день, когда из жизни уплыву;

 возвышенный его услыша слог,

 я, может быть, от смеха оживу.

Лечит и хандру и тошноту

 странное, но действенное средство:

 снова дарит жизни полноту

 смерти недалёкое соседство.

В загадках наших душ и мироздания

 особенно таинственно всегда,

 что в нас острей тоска от увядания,

 чем страх перед уходом в никуда.

Поскольку наш век возмутительно краток,

 я праздную каждый свой день как удачу,

 и смерти достанется жалкий остаток

 здоровья, которое сам я растрачу.