Я смотрел на нее, и на душе стало теплее. Эта девушка мыслила на том же уровне, что и я, видела шестеренки, систему.

В дверях появилась Любава. Принесла поднос с дымящимся сбитнем и пирогами, правда я уверен, что пришла она не ради этого. Ее взгляд, брошенный на Изабеллу, был острым. Она поставила поднос на стол с громким стуком.

— Кушайте, гости дорогие, — процедила она, демонстративно поправляя скатерть. — А то от этих ваших бумажек да разговоров иноземных скоро и аппетит пропадет.

Я сделал вид, что ничего не заметил. Любава видела в утонченной, образованной испанке чужачку. Соперницу. Эта тихая, женская война в стенах моего дома меня начинала беспокоить. Здесь чертежами и логикой было не помочь.

На следующий день снег повалил с новой силой, и в этой белой каше на наш двор влетел царский кортеж. Петр нагрянул без предупреждения, впрочем, как всегда. В сопровождении Меншикова и десятка драгун он вихрем пронесся по Игнатовскому, заставив всех замереть на месте.

— А ну, показывай, барон, чем тут без меня промышляешь! — прогремел его бас, перекрывая гул паровых машин.

Я повел его по цехам. Царь, с его неуемной жаждой ко всему новому, был в своей стихии. Совал свой нос в каждую деталь, трогал руками еще горячие отливки, с детским восторгом смотрел, как работают станки, приводимые в движение паром. Я видел неподдельное любопытство и восторг, когда он доходил до сути очередного механизма.

Особый фурор произвел мой карманный пистолет-дерринджер. Я специально прихватил его с собой.

— Вот, Государь, для твоей личной безопасности, — я протянул ему маленькое, изящное оружие. — Бьет недалеко, но для разговора в темном углу — в самый раз.

Петр взял пистолет, повертел его в руках. Его длинные пальцы с какой-то особой нежностью гладили вороненую сталь.

— Игрушка… — протянул он, а потом его взгляд метнулся к Меншикову, который стоял чуть поодаль с кислой миной. — Слыхал, светлейший? Для разговоров в темных углах. Нам бы с тобой такие не помешали.

Меншиков лишь криво усмехнулся.

Вечером, после долгой инспекции, мы собрались в моей избе у камина. Петр долго молчал, глядя на огонь, его огромное тело едва влезало в кресло. Потом он резко повернулся ко мне. Его глаза смотрели с хитрым, пронзительным прищуром.

— Скажи мне, барон, начистоту, — грозным шепотом заявил Царь. — Ради чего ты все это затеял? Всю эту кутерьму с заводами, с компаниями, с дорогами этими железными… Власть? Богатство? Я тебя озолотить могу, чины дать, каких и не снилось. Или ты иное что-то таишь в душе своей?

Я посмотрел на него. Это был не просто вопрос. Это был допрос. Он пытался заглянуть мне в душу, понять, что движет этим странным, непонятным ему человеком. Я мог бы ответить, как положено: «Ради славы твоей, Государь, и процветания Отечества». Но он явно ждет другого.

— Я хочу видеть Россию равной среди равных, Государь, — ответил я, тщательно подбирая слова. Я пытался донести и смысл, и то, что стояло за ним. — Хочу, чтобы наши корабли не боялись выходить в открытое море, а наши купцы торговали по всему свету, не кланяясь англичанам. Чтобы слово русское звучало весомо и в Париже, и в Лондоне. Чтобы мы не выпрашивали технологии, а создавали их сами, и чтобы уже к нам ехали учиться, а не мы к ним — на поклон.

Я говорил то, что он хотел услышать, то, что совпадало с его собственной великой мечтой. Правда за этими пафосными, правильными словами скрывалось нечто иное, что я никогда не смог бы ему объяснить.

Про себя я думал о другом. О будущем, которое было моим прошлым. Я видел его в сухих строчках учебников истории. Я знал, чем заканчиваются великие империи, которые застывают в своем величии, любуясь блеском собственных корон. Я помнил, как владычица морей Испания превратилась в задворки Европы, потому что проспала промышленную революцию.