Я отложил грифель. На пергаменте лежал план невиданной доселе атаки.

Тишина в палатке чуть ли не звенела. Офицеры обмениваясь тяжелыми взглядами, в которых недоумение боролось с откровенным скепсисом. Первым, как я и ожидал, не выдержал полковник Сытин. С натужным скрипом походной табуретки он грузно оперся побелевшими костяшками пальцев о стол и посмотрел на меня в упор. В его взгляде было усталое, отеческое снисхождение к зарвавшемуся, по его мнению, юнцу, который возомнил себя стратегом.

— Петр Алексеевич, — начал он взвешенно, словно отмеряя каждое слово на аптекарских весах. — Мы люди военные, простые. Твои «потешные огни» да дьявольские свистульки — дело, может, и занятное. Для ярмарочного балагана. Но здесь, прости, война. Здесь кровь льется настоящая. Мы не можем рисковать тысячами солдатских жизней ради… фокусов.

— Вы считаете это фокусами, полковник?

— А чем же еще? — он развел руками, ища поддержки у остальных. — Вы предлагаете нам играть в разбойников, пугать басурман криками да трещотками, в то время как настоящая война требует иного. Порядка. Терпения. Расчета. — Он обвел взглядом остальных офицеров, и те согласно закивали, обретя лидера. — Единственный разумный путь в нашем положении — тот, которому ты сам нас и учил под Нарвой. Зарыться в землю. Глубже. Построить надежные редуты, укрепить фланги, наладить караульную службу. Перейти к глухой, изматывающей осаде. Да, это долго. Да, мы понесем потери. Но так мы сохраним армию. Дождемся весны, подкреплений от Государя и тогда уже, с новыми силами, по-настоящему ударим. А твои затеи, прости великодушно, — верный путь к позору.

Он тяжело опустился на табуретку, довольный своей речью. Его план был безупречен с точки зрения военной науки. И абсолютно самоубийственен в наших реалиях. Ждать весны? К весне от нашей десятитысячной армии останется в лучшем случае половина — изможденные, больные калеки, не способные держать оружие. Он предлагал медленную, почетную смерть в окопах во имя устава.

— Благодарю за ваше мнение, Афанасий Игнатьевич, — спокойно ответил я. — Оно основано на опыте и здравом смысле. И оно ведет нас прямиком в общую могилу.

Сытин покраснел. Мне даже стало боязно, как бы кондратий не прихватил старика.

— Ты… ты смеешь…

— Я смею утверждать, что у нас нет месяцев, — с ленцой прервал я его. — У нас нет и недель. У нас есть несколько дней. Либо мы берем Азов сейчас, одним дерзким, безумным ударом, либо эта армия сгниет здесь заживо. И вы, полковник, знаете это не хуже меня.

Артиллерийский подполковник, стоявший рядом, нервно кашлянул в кулак.

— Даже если так, ваше благородие… Ваш план… он слишком… рискован. Нет никаких гарантий, что эти хлопушки произведут на турок хоть какое-то впечатление. А если они просто посмеются над нами? Что тогда? Мы выставим себя на посмешище и потеряем последнее уважение в глазах солдат. Это спровоцирует их на вылазку, которую нам будет нечем отбить. Нас просто сметут.

— Верно говоришь, подполковник! — тут же подхватил Сытин. — Это авантюра! Блеф! А на войне блефовать можно, когда у тебя в рукаве припрятан козырь. А у нас что?

Их логика была железобетонной. Они мыслили категориями устава, опыта, привычных рисков. А я предлагал им шаг в область, не описанную ни в одном военном трактате, а они были не готовы его сделать. Я оглядел их упрямые, честные, ограниченные лица. Стена. Эту стену было не пробить доводами. Ее можно было только обойти.

Заставив себя медленно подняться, превозмогая тупой укол боли в ноге, я подошел к столу. Расправив на столе измятый пергамент с государевым приказом, я накрыл его ладонью, словно припечатывая их возражения.

— Господа, — я вздохнул.