В нашей семье не были приняты нежности, и я никогда не целовала его и не брала за руку. Он сам иногда проявлял инициативу, накрывая мою руку своей ладонью.

В детстве я вихрем носилась повсюду, но прадеда покидала с большой неохотой, медленно брела через сад и нехотя тащилась по тропинке через соседские сады, зная, что ожидает меня впереди. Подходя к нашему дому, я слышала шумную возню братьев — обычное дело у мальчишек — и громкие крики матери, которая тщетно пыталась их урезонить. Здесь никто никого не слушал, а уж меня тем более. Пока я оставалась вне поля зрения матери, я была в доме невидимкой. Я никогда не вмешивалась в драки и перепалки, каждый день происходившие между мальчишками. Я, бывало, оставлю окно своей спальни приоткрытым, чтобы проскользнуть к себе, не заходя через заднюю дверь в кухню, где почти постоянно обитала моя мать. Можно было смело положиться на старшего брата, который просовывал голову в мою комнату, сообщая, что мне пора накрывать на стол к обеду. Это была сугубо моя обязанность. Уборка со стола и мытье посуды тоже входили в круг женских обязанностей. Зачастую старший брат или отец помогали мне вымыть посуду. За столом не разрешалось разговаривать, если только один из родителей не задавал кому-то из нас вопрос, и, как уже было сказано, явно чувствовалось, что мы, дети, не в состоянии сказать нечто достойное внимания.

По сути дела, у нас дома зазорно было слушать. Если я, войдя в комнату, натыкалась на мать, которая разговаривала с другим членом семьи или с гостем, и задерживалась там, она сразу же набрасывалась на меня, обвиняя в подслушивании. Мне приказывали немедленно выйти из комнаты, не дав даже возможности поздороваться.

Поскольку я была пытливым ребенком, интуитивно понимающим важность того, что могут рассказать взрослые, на меня это все оказывало противоположное действие. Я хотела знать, о чем таком разговаривают взрослые, я хотела знать все. Я чувствовала, что есть вещи, не предназначенные для моих ушей, и это еще больше укрепляло мою решимость все разузнать. Я так мало знала о собственной семье, но ясно было — многие секреты передавались друг другу шепотом.

Меня поразил тот день, когда я услышала разговор матери и бабушки о смерти отца моей подруги. Подруги не было в школе два дня, но причину не объяснили. Я так и не поняла, почему нельзя было мне об этом сказать, чтобы я могла утешить ее. Она вернулась в школу только через несколько недель и рассказала мне, что ей пришлось остаться дома и помогать с младшими братьями и сестрами, потому что ее мать не выходила из спальни. Моя подруга все реже приходила в школу. Когда я спросила свою мать, почему моя подруга не ходит в школу, то она ответила мне, что есть более важные вещи, чем школа, например забота о близких, и что вообще это не мое дело. Она так и не сказала мне про смерть отца моей подруги.

В какой-то момент до меня дошло, что именно женщины из моей семьи — мать, бабушка, тети — никогда ничего мне не рассказывали, никогда не слушали то, что я им говорила. Хотя мой отец не был таким словоохотливым, как прадед, он умел хорошо слушать меня, свою единственную дочь. Если я заставала его в одиночестве, в хорошем настроении, в конце дня и если поблизости не было матери, то мы разговаривали.

Он как будто извинялся за то, как со мной обращается моя мать, пытаясь объяснить это ее постоянной занятостью домашними делами, заботой о детях, говоря, что она не хотела бы для меня подобной жизни. Для меня это не имело никакого смысла. Как и прадед, отец был спокойным, добрым человеком. Говоря, он никогда не повышал голоса. Если была возможность, то в выходные или на школьных каникулах он старался общаться со мной и моим старшим братом, брал нас на прогулки, иногда рассказывал о своей жизни в Шотландии.