Я ведь не к тому говорю, будто он очень нужен моей Кате. У нее кавалеров пруд пруди. И не на танцах только, а и настоящих женихов. Но я пока никому ее не отдам, пускай еще погуляет, ведь она до тех пор наша, пока с нами живет. А кто заберет ее из родного гнезда, тот, скажу я вам, должен быть молодец. Спешить нам некуда, могу выбирать еще сколько угодно. Дочка ведь у нас одна-единственная, и все-то у нее есть, что только душеньке угодно. Да пускай хоть какой красавец придет, подумаешь — ведь и Ката у нас красавица; дворянин явится, так ведь и она дворянка; будет он ловкий человек, так и у меня дочка ловкая, богатый придет — и у Каты денег не занимать, продавать ей себя не надо; умный присватается, так у самой Каты ума палата. А вот ежели найдется честный, достойный малый, он пускай и возьмет ее с богом.
Тем временем Ности повесил ружье на ореховое дерево и бросил несколько слов дочерям Брозика, которые сладко улыбались ему в ответ.
— Много ли танцевали?
— У меня даже рубашка взмокла, — прошепелявила Каролина.
— Вот бы мне посмотреть на нее, — пошутил Ности.
— Ах, подумайте только, прямо с неприличных слов начинает.
— А я видела вас вечером, но вы даже не глянули на меня, — пожаловалась вторая сестра.
— Мне очень спать хотелось.
— Ружье заряжено? — спросил трактирщик, рассматривая стволы из отличной дамасской стали.
— Один ствол заряжен.
— Хорошо бы выстрелить из него, это, по-моему, оживит праздник.
— Стреляйте.
Господин Брозик снял ружье, долго разглядывал его, потом начал целиться туда, сюда, пугая тех, что стояли поближе. Наконец он спросил охотника:
— А что тут надо потянуть, чтобы оно выстрелило? Ности показал ему, ружье выстрелило. Поднялся визг, все испугались, а пуще других пожилые женщины, сидевшие вокруг столов. Перед ними стояли бутылки, да только было в них не вино, а кофе, которое они принесли с собой из дому и теперь пили его вместо воды. В кувшинах был лимонад, — кавалеры наливали его в кружечки и бегом относили своим барышням. Праздник продолжался, но уже как-то уныло. Оживление начнется снова к вечеру, после обеда же люди обычно вялы. Большинство переваривало пищу под деревьями, кое-кто даже заснул на траве и громко храпел. Этот храп так странно сливался — с музыкой, что казалось, будто контрабас издает еще какой-то дополнительный звук. Только десять — двадцать пар, не переставая, отплясывали чардаш. Парни, правда, уставали и выходили из круга, но их сменяли отдохнувшие, и начиналось: «Гоп, гоп, Рупи, не жалей струн, Рупи, да и лопнет хоть струна, барин платит все сполна!..» Перед обедом было еще много соблазнов. Если влюбленной парочке надоедало плясать, она уходила собирать виноград и пряталась среди лоз. Пока отщипывали по виноградинке с висевших гроздей, выдавался случай изведать и другую сладость. Но теперь виноград уже собран, даже зеленого не осталось. Бени Кота, лихой подручный мясника, по просьбе своей партнерши Терки Мачкаш, которой захотелось поесть винограда, обрыскал всю арендованную территорию и не нашел ничего, кроме ежа на борозде. Он с веселым озорством кинул его в гущу танцующих. Ох, и поднялся же переполох, визг, крики! Бедняга еж шлепнулся ненароком прямо на мягкое белое плечо нарядной жены Михая Сюча и уколол ее. (Так ей и надо, нечего обнажать свои телеса!) Она тотчас упала в обморок, пришлось ее отливать. Словом, катавасия была порядочная, и все из-за этой невинной шутки.
Такая приправа все равно что золото в те минуты, когда народ начинает уставать, особенно мужчины. У парней глаза уже осоловели от обильной выпивки, и стали они уродливые, как черти; волосы упали на лоб, усы повисли. В парнях-то и вообще хорошего было мало, да и молодцеватости никакой, красивы только баричи да те крестьянские парни, которых питает истинно родная и истинно здоровая мать — землица. |