Программа показалась бедноватой (она выражала, очевидно, тамошние настроения). Заметил это и Коперецкий и долго ворчал: дескать, не успел он еще вступить в комитат, как его уже обворовывают. Куда девались из программы девицы в белых платьях? Что это за наглость такая! Неужели он без этого станет губернатором? Кроме того, ни оркестра, ни факельного шествия с музыкой… Да, плохо все это начинается.

— Не мудрено, — утешал его Малинка, — ведь они еще незнакомы с вашей милостью.

— То-то и дело, что незнакомы. Потому и удивляюсь, иначе разве я удивился бы.

«Бонтойский вестник», который они внимательно прочли от корки до корки, тоже не дал им благоприятного прогноза. Из черного леса букв дул холодный ветер и, ухмыляясь, выглядывали злобные гномы. Из различных статей и сообщений так и струились любовь и тепло к уходившему в отставку губернатору. Пели осанну заходящему солнцу. Ну и странные же люди, эти мадьяры!

Впрочем, Малинка совсем не чувствовал этого холода, напротив, ему было жарко, он потел над сочинением речи. Он уже немало задач выполнил за свою жизнь, но ни одна не давалась с таким трудом, быть может, потому, что ему хотелось создать нечто необычайное. За образец он взял Цицерона, Кёльчеи, читал их речи, чтобы черпать из них вдохновенье. Два-три раза поднимался на хоры парламента, слушал выступления депутатов и написал кое-что под впечатлением их речей, но когда прочел Коперецкому, тот остался недоволен.

— Нехорошо, amice, нехорошо!

— Почему нехорошо?

— Откуда я знаю. Просто нехорошо.

Тогда Малинка изучил речь Антония над телом Цезаря и написал величественное вдохновенное послание, причем александрийским стихом, — приятно было слушать эти ритмы. Надо отдать ему должное, Малинка обладал прекрасным слогом. Коперецкий выслушал и это. Потом пренебрежительно махнул рукой.

— Тоже нехорошо.

Тогда бедняга Малинка с превеликим трудом отыскал одну речь в старых протоколах, присланных вице-губернатором. Речь эту держал нынешний вице-губернатор в 1868 году, когда он был еще главным нотариусом. Тогда вводили в должность барона Яноша Аранчи, и речь была произнесена в качестве наказа губернатору от комитата. Теперь же Малинка все так переиначил, что те же самые словесные выкрутасы, громкие сентенции, избитые сравнения и разные запутанные риторические тирады губернатор должен был произнести в качестве обещаний на будущее. От радости и удовольствия у Коперецкого даже глаза загорелись.

— Вот, вот оно, пан-брат! Это то, что надо! Прекрасно! И пахнет тем самым губернским духом, что и доломаны у гайдуков да бекеши у членов комиссий. Вы, пан-брат, великий талант.

Когда он называл кого-нибудь из подчиненных «пан-братом», — это означало, что он в высшей степени доволен. Речь он захватил с собой в Крапец, чтобы выучить ее назубок.

Оставалось еще десять дней, и, стало быть, он мог поехать домой, тем более что там его ждали дела. Следовало отказаться от должности председателя ссудо-сберегательной кассы, передать документы, снабдить инструкциями своих чиновников, да и на малыша хотелось взглянуть.