Не обошел он, конечно, и самой острой темы: «Каково бы ни было национальное происхождение того или иного советского человека, – смело заявлял Эренбург. – он прежде всего патриот своей родины, и он подлинный интернационалист, противник расовой или национальной дискриминации, ревнитель братства, бесстрашный защитник мира». Это максимум того, что в условиях тогдашней реальности он мог сказать.

Для Сталина этот его категорично восторженный пассаж имел другое значение: он получал столь желанное моральное алиби от самого Эренбурга! Ведь за только что процитированными словами следовал такой текст: «Мне оказана высокая честь – право носить на груди изображение человека, образ которого неизменно живет в сердцах советских людей, всех миролюбивых людей нашего времени. Когда я говорю об этом большом, зорком и справедливом человеке, я думаю о нашем народе: друг от друга их не отделить». Таким образом, получалось, что справедливый и зоркий Сталин, неотделимый от всего народа, тоже противник расовой и национальной дискриминации. И при случае, справедливый и зоркий сам охотно это бы подтвердил.

Чуть позже Сталину удалось продемонстрировать еще раз, что антисемитизмом в стране даже не пахнет. 13 февраля 1953 года умер Лев Мехлис, один из последних евреев в его окружении, всегда демонстрировавший свою непричастность к этому «мерзкому племени». Работавшие с ним в «Правде» вспоминают, что Мехлис любил говорить: «Я не еврей, я коммунист»[34]. Тем не менее для иностранных наблюдателей, как и для советских евреев, ждавших любого, пусть даже иллюзорного, знака надежды, он все равно оставался представителем «мерзкого племени» на кремлевских верхах, и в данном случае это было важнее всего. Сталин, сам на них не явившись, организовал ему пышные похороны на Красной площади, что мог бы не делать, поскольку Мехлис давно уже пребывал в отставке. Но сделал, сознавая, что такой удачный шанс нельзя упускать.

Траурно-показательное шоу на Красной площади ни в малейшей степени не приостановило эскалацию государственного антисемитизма. О том, что Сталин просто зациклился на еврейской теме, понимали все, кто еще не лишился разума, а достоверно знали те, кто так или иначе вращался в кремлевско-лубянских кругах.

Для такой информации не были преградой даже тюремные стены. Из лубянского застенка, где он пребывал в качестве сообщника Абакумова, следователь-истязатель Владимир Комаров взывал к Сталину (февраль 1953 года) о пощаде, откровенно и ловко играя именно на этих чувствительных струнах своего адресата: «Арестованные буквально дрожали передо мной, они боялись меня, как огня. Особенно я ненавидел и был беспощаден к еврейским националистам, в которых видел наиболее опасных и злобных врагов. Я клянусь Вам, что у Вас никогда не будет повода быть недовольным моей работой. Дайте мне возможность со всей присущей мне ненавистью отомстить им злодеяния, за тот вред, который они причинили государству[35].

Комарову и Абакумову Сталин такой, возможности не дал – мстителей, готовых на все, у него хватало и без них, а этих он считал еще недостаточно жесткими и жестокими, – свою роль они уже отыграли. «Священный гнев и беспощадная кара советского народа обрушатся на адептов сионского кагала», – с предельной точностью сообщила народу партийная пресса о том, что ожидает советских евреев[36].

Две недели спустя хорошо осведомленный кремлевский солист Николай Грибачев, считавший себя и поэтом, и прозаиком, и публицистом, уточнил в том же журнале, какое им светит будущее (в статье под названием «Общипанный Джойнт»): «Пойманы еще не все. Других призовут к ответу не доблестные наши чекисты, а весь народ»[37].

Куда уж яснее?! Mесть народа – опять же не в метафорическом, а в буквальном смысле: таким был окончательный замысел хозяина Кремля.