Когда Джонас немного подрос, Элли перестала брать его с собой в город. Он проводил дни то дома, то здесь, на Шестнадцатой улице. Месяцы шли, и Элли все сильнее боялась, что в конце концов откроется, кто настоящий отец Джонаса. Она часто задавалась вопросом, не подозревает ли об этом Чарлз. Но если он о чем-то и догадывался, то ни разу не обмолвился об этом.

Элли каждую ночь на коленях горячо благодарила Бога за то, что Чарлз так ей помог. Но она благодарила Его и за то, что муж не прикасается к ней. А так хотелось почувствовать на грудях знакомые мужские руки, так хотелось обнять того, кого она не перестала любить. Господи, возможно ли такое? Прошло больше двух лет, а она по-прежнему томилась по Николасу так, будто только вчера он любил ее, одарив Джонасом.

«Николас, — неслышно прошептала Элли. — Если бы ты только мог увидеть то совершенство, что мы зачали в любви. Если бы только ты мог увидеть своего сына».

Она тяжело вздохнула и закрыла глаза: «Ники, ты счастлив? Есть ли у тебя семья? А твои дети похожи на тебя?»

Ники, где ты?

Глава 30

Николас небрежно смял «Нью-Йорк таймс» и отложил газету в сторону. Окна снаружи были подернуты морозом, но в хорошо натопленной комнате холода не чувствовалось. Лениво откинувшись на спинку кресла, он обвел глазами свой кабинет. В доме на Пятой авеню за время его отсутствия мало что изменилось. Он вернулся месяц назад и нашел Нью-Йорк совершенно таким же — те же толпы на улицах, та же суета.

Уехав на такой долгий срок, он наивно полагал, что за это время многое изменится. Но впечатление было такое, что все шло прежним, давно заведенным порядком, а изменился только он сам.

В стекле книжного шкафа Дрейк заметил свое отражение. Внешне он изменился мало. Легкая седина на висках — вот, пожалуй, и все. Но стекла шкафов не отражают душу. Душа его была мертва.

Там было пусто и стоял ледяной холод. Он часто думал о себе, как о пустой оболочке. Таким он был до того, как встретил Элли. Хотя сейчас Николас был намного богаче, чем до своего отъезда, радовало это мало. Он уехал сначала на Карибские острова, потом в Италию. Занялся экспортом — оливковое масло оказалось настоящей золотой жилой. Чем больше он зарабатывал денег, тем легче становилось заработать еще больше.

И никаких вложений капитала в строительство, никаких планов городских застроек. Разъезжая по Европе Дрейк поражался потрясающей архитектуре городов и порой мечтал, что когда-нибудь построит нечто подобное. Но дальше этой мысли дело так и не пошло. Ему больше не хотелось заниматься строительством. Он не хотел вспоминать.

Но с памятью ни один человек не в силах справиться. Не справлялся и он. Забыть было невозможно. Элли. Всегда и везде. Как сладкий сон, обернувшийся ночным кошмаром, который выжег все у него внутри, оставив после себя пепелище.

Первый слабый проблеск возвращающегося чувства он испытал несколько минут назад, когда читал заметку о М. М. Джее. С чего бы это? Почему в груди шевельнулся интерес к этой заметке о каком-то скандальном и явно ненормальном художнике?

Он признался себе, что этот интерес был у него всегда — с самой первой заметки Эйбла Смайта. Художник чем-то приворожил его. В дверь постучали. — Входите, — отозвался Николас. В кабинете появился худой человек с большой головой и шапкой густых рыжих волос. Генри Браун, его новый помощник.