— А вот этот?

— Четыре сына у него выживут. Другие помрут, и она умрет в Англии, и он… один… он умрет один, с оружием в руках, а вокруг будет огонь и воющее безумие среди пламени. Не такое хорошее дело, чтоб о нем разговаривать.

Я хмуро взглянул на нее.

— А что, Лила, я умру молодым или старым?

— Старым, — ответила она, — ста-арым. Твои сыновья уже будут мужчинами, один из них затеряется где-то далеко, и ты его больше никогда не увидишь, далеко, очень далеко в чужом странном месте. Но он выживет, и оставит после себя свое племя, как и остальные.

— Но Абигейл вернется в Англию? Стало быть, она меня бросит?

— Да нет, не так. Любовь я вижу всегда. Но она уедет. Не знаю, почему, не знаю, когда… и назад уже не вернется. Я вижу кровь на берегу, и какие-то люди уже в Америке умирают… умирают…

Дальше я ел в молчании, размышляя над тем, что она сказала. Верил я не особенно, но они поверили, и вот это меня беспокоило.

Хотя, что такого было в ее словах, чтоб беспокоиться? Я умру, дожив до старого возраста, после меня останутся четверо сыновей и я посею свое семя в новой земле, под новыми деревьями.

— Старым… — сказал я. — Что ж, все мы должны постареть, а после умереть, когда час придет. А что королева? Уймется, отстанет она от меня? Узнает, что у меня нет сокровища?

— Нет, не уймется она, и тот, что придет после нее, тоже. Тебя будут искать вечно, ибо это у них в мозгах засело: что ты нашел королевскую корону и оставил ее себе. Когда обнаружится, что ты в Америке, туда приедут тебя искать, и ты станешь прятаться… уедешь очень далеко.

— К голубым горам, значит?

— К самым горам. Ты затеряешься среди них, и они дадут тебе пищу, убежище и все, что тебе надо. Ты будешь жить в самом сердце гор.

— Что ж, неплохо. В конце концов, это именно то, чего я хочу.

Вот теперь я был доволен. Горы будут моими. Я доберусь до них, буду бродить среди них, узнавать их. Разве не в этом моя судьба, в конце концов?

Раздались шаги, открылась дверь, на пороге возникла громадная фигура Оуэйна.

— Какие-то люди едут. Четверо мужчин на лошадях.

— Чужие?

— Ага. Стал бы я приходить, если б свои? — он глянул на меня. — Лодка готовится. Так что, пойдете?

— Да, и твою сестру заберу. Но для начала я должен выйти на дорогу и глянуть, что это за люди.

— Я с тобой пойду. И топор прихвачу.

Я поднял руку.

— Отведи свою сестру в лодку. Разве ты не сказал, что их всего четверо?

Со шпагой в руке и двумя пистолетами за поясом я вышел на дорогу, засыпанную серыми битыми ракушками, и остановился, серый на фоне дороги, глядя, как они подъезжают.

За спиной у меня была гора, темная против неба, по правую руку — море. Под черным плащом у меня скрывалась шпага. Рука лежала на рукояти, клинок был наполовину обнажен.

Я ждал их там — и надеялся, что они будут сильны.

По другую сторону дороги, на берегу, какой-то рыбак чинил сеть. Оуэйн, проходя мимо него к лодке, что-то сказал. Тогда этот человек бросил сеть и взял в руки длинную жердь.

Всадники подъезжали все ближе. Появились еще несколько человек и остановились в ожидании.

Всадники остановили лошадей, глядя на меня, не доехав футов тридцати. Один из них был Роберт Малмейн!

— Итак, мы встречаемся снова!

— Для меня это так печально, — сказал я весело, — ибо мы встречаемся лишь для того, чтобы расстаться.