Манк вставил факел в держатель, привинченный к кирпичной стене, наклонился к бочке и осторожно, чтобы снова не замарать рукава, вытащил сверток и затолкал в нишу. Край ткани развернулся, показалась голова с разметавшимися волосами – длинными, каштанового цвета. Выругавшись вполголоса, Манк просунул останки дальше в нишу, заново обернул их простыней и сделал последний толчок, вбивая тело между другими.

Он дотошно осмотрел рукава и манжеты, убеждаясь, что не испачкал их плотью и жижей. Затем опустился на колени, взял мешок, высыпал в корыто нужное количество цемента, добавил воды и принялся размешивать раствор мотыгой. Обмазав свежеприготовленным раствором дно ниши, он уложил ряд кирпичей, добавил раствора в стыки и постучал сверху ручкой мастерка. Еще один слой цемента и кирпичей, потом еще один, и вскоре альков был надежно заложен: его содержимое скрылось в вечной темноте.

Манк медленно поднялся, взял факел со стены и покатил обратно пустую тачку – скрип, скрип, скрип – через лабиринт тоннелей, к операционной, готовясь забрать следующий сверток: он прекрасно знал, что долго ждать не придется.

35

Девятилетняя Констанс сидела на подоконнике своей спальни на втором этаже и смотрела в высокое окно. Для живших здесь людей, таких как кухарка миссис Пейлгуд или учитель мистер Мозли, это был «дом», а для Констанс – дворец.

Но дворец не место для девочки вроде нее. Она помнила время, когда папа и мама еще были живы, когда у них была еда и тепло от плиты, а в их маленькой, меньше этой комнаты, квартире пахло вареной капустой и папа, чумазый после работы в порту, терпеливо показывал им карточные фокусы, учил языку глухонемых и чревовещанию. То была маленькая, скромная квартира. Дворцы Констанс видела в книжке со сказками, которую читал им папа: заляпанной, с оторванной обложкой, но полной волшебства. Она помнила каждую страницу. На тридцать седьмой был нарисован белый замок на холме, он сверкал, как бриллиант, над крышей развевались знамена. На сорок четвертой был рыцарь верхом на коне, а на семьдесят второй – страшная старая ведьма, задумавшая сварить и съесть Гензеля и Гретель.

Потом папа умер, и им пришлось переехать. Новое жилье было тесным, темным и очень холодным, и один человек забрал книжку, вырвал страницы и сжег их в плите. А Констанс смотрела, как они сгорают, одна за другой. Потом мама утонула, и Мэри отвела ее и Джо в пыльную каморку под лестницей, по которой поднимались и спускались шатающиеся мужчины и крикливые женщины и бегали крысы. Днем Мэри уходила, а они с Джо прятались, пока сестра не возвращалась вечером, принося немного еды.

Но даже это длилось недолго. Мэри забрали, Джо пропал, и Констанс осталась одна. Ее сердце испуганно билось в маленькой груди, она рылась в отбросах, пытаясь отыскать то, что можно съесть или надеть, терпеливо снося тычки, проклятия и ругань, сыпавшиеся, когда она старалась поскорей убраться с дороги: «оборванка», «помоечница», «проклятая мелкая бродяжка».

«Лучше бы ты бросилась в реку, как твоя мамаша, и избавила мир от лишнего рта», – сказала ей однажды беззубая женщина с мерзкой ухмылкой.

Но мама прыгнула в реку не нарочно. Это ужасное вранье. Констанс не поняла, зачем беззубая женщина так сказала.

Мэри увели в большое кирпичное здание и заперли там. Но Констанс все равно видела сестру каждый вечер и получала от нее немного еды и слова утешения. По ночам, когда живот сводило от голода так, что Констанс не могла уснуть, а скользкие кирпичи в ее укромном уголке не хотели давать тепла, она вылезала на улицу и пробиралась к темному пирсу, куда однажды подняли сеть с попавшей туда мамой, совсем мокрой – с одежды капала вода, волосы облепили лицо, словно черные водоросли.