— А в ночь-то нашу великую, как на престол тебе вступать, неотлучно при государыне своей будущей находился. Ничего не скажешь, на шаг не отступал. Потому ты, матушка, орден Святой Екатерины прямо с себя сняла — на Ивана Ивановича при всех надела, а уж потом и невестку выбирать доверила. Сомнений в Иване Ивановиче не имела. А ему одна дорога — к разлюбезной своей принцессе. Даже крыться не стал — мол, лучше невесты нашему наследнику как есть не сыскать, даром что не больно удалась дочка-то баронессе.

   — Вот видишь, Маврушка, как оно в жизни получается. И люди все свои, каждого, кажется, насквозь видишь да знаешь, а выходит хуже врагов всяких. Родной племянничек ни в чём с тобой согласия не имеет, потрафить тебе и не подумает, а уж невестушка...

   — Отпустила ты тогда, матушка государыня, Ивана Ивановича на житьё заморское. Может, лучше бы здесь оставила — за невестушкой нашей приглядел, уму-разуму поучил, где и одёрнул. Она бы его, глядишь, и послушала.

   — Послушала! Она-то, Екатерина Алексеевна наша! Ей, Маврушка, престол российский сниться стал — какие уж тут уроки да наставления. Ты и то вспомни, когда Иван Иванович её вместе с принцессой своей в Петербург привёз, тише воды, ниже травы была. Во всём с наследником ладила. Слова какие ласковые для него находила — дамы придворные на танцах только дивились. А отпустила я Ивана Ивановича вслед за принцессой — просил очень. Слёзно просил.

   — Полно, матушка! Так бы ты на его слёзы и откликнулась. Дурит мужик, делами заниматься толком не хочет — и весь сказ. Тут другое. Сестрицу его, принцессу нашу Гессен-Гомбургскую Анастасию Ивановну больно ты жалела. Её утешить хотела. И впрямь не задалась ей жизнь, вот уж не задалась. И красавица писаная — тебе только уступит, и умница — со всяким беседу поведёт, в грязь лицом не ударит, а судьбы нет.

   — Что ж, и Настёна тоже. Сродственница ведь по Нарышкиным. Батюшка покойный о замужестве Настёнином печалился. Хоть и второй женой молдавского господаря стала Дмитрия Кантемира, а всё почёт, и немалый. Не дано ей было с ним жизни порадоваться. Принц Людвиг Вильгельм Гессен-Гомбургский сыскался. При покойнице Анне Иоанновне генерал-фельдцейхмейстер. Помоложе Настёны, зато обхождения самого что ни на есть придворного.

   — Да и ты, государыня матушка, его милостью своей не обошла — при короновании в генерал-фельдмаршалы возвела, уважила, ничего не скажешь.

   — Только что толку. В 1745-м, как раз на свадьбу наследника его и не стало. Сорока лет в гроб лёг. Настёна тогда лицом вся почернела. Ни красы былой, ни веселья. Один Иван Иванович утешить умел. С ней и разрешила ему уехать. Развлечься ей надо было.

   — Когда это было! Лет семь уж прошло, можно бы и воротиться.

   — Да ты что запамятовала: Иван Иванович писал в остатнем письме болеет Настёна, тяжко болеет. Чахотка разыгралась, с места не сдвинешься.

   — Выходит, братец сестрицы не оставляет? Поди, тоскливо ему, голубчику. Человек ещё молодой, чай, не дохтур какой — от больной не отходить.

   — Так он давно в Париже задомовился. С тамошними учёными людьми да философами дружбу свёл. Дочкой богоданной занимается. Тоже ведь назвал в честь сестрицы Настёной. Учителей ей всяческих приискивает. У актрис знаменитых разговору да обхождению обучает.

   — Записана-то она как? Не Соколова ли?

   — Соколова и есть.