– Что ты помнишь? – спросила Карин.

– Мосеса, утверждавшего, что наша акция в Тюлёсанде войдет в историю грядущей революции.

– А я помню, до чего холодно было в воде.

– Но совершенно не помню, о чем тогда думала!

– Мы не думали. То‑то и оно. От нас требовалось подчинение чужим мыслям. Мы не понимали, что намеревались освобождать человечество как роботы. – Карин покачала головой и рассмеялась. – Вели себя как маленькие дети. На полном серьезе. Утверждали, что марксизм – наука, такая же настоящая, как у Коперника, Ньютона или Эйнштейна. А по правде были верующими. Маленькая красная книжечка с цитатами Мао служила катехизисом. Мы не понимали, что размахиваем не Библией, а сборником цитат великого революционера.

– Помню, я сомневалась, – сказала Биргитта. – В глубине души. Так же как во время поездки в Восточную Германию. Думала, что все это нелепо, не может функционировать долго. Но ничего не говорила. Всегда боялась, как бы кто не заметил мои сомнения. Поэтому выкрикивала лозунги громче всех.

– Мы не видели того, что видели. Жили в беспримерном самообмане, хотя имели добрые намерения. Как мы могли верить, что загорающие шведские работяги с готовностью вооружатся и разрушат существующую систему, чтобы построить нечто новое и неведомое?

Карин закурила. Биргитта подумала, что она курила всегда, то и дело нервно шарила руками в поисках пачки сигарет и спичек.

– Мосес умер, – сказала Карин. – Дорожная авария. Он был под кайфом. Помнишь Ларса Вестера? Он еще твердил, что подлинные революционеры никогда не брали в рот спиртного. Но позднее вместе с остальными мертвецки пьяный очутился в участке. А Малышку Андерссон помнишь? Она растеряла все иллюзии, уехала в Индию и стала нищенствующей монахиней. Что с ней теперь?

– Не знаю. Может, тоже умерла?

– А мы живы.

– Да, мы живы.

Говорили они до самого вечера. Потом пошли прогуляться по небольшому поселку. Биргитта сообразила, что и она и Карин одинаково испытывали потребность вспомнить давние годы, чтобы лучше понять свое настоящее.

– Все‑таки там были не только наивность и сумасшествие, – сказала Биргитта. – Мысль о мире, где солидарность что‑то значит, для меня жива и сейчас. Я стараюсь думать, что мы все‑таки сопротивлялись, ставили под сомнение условности и традиции, которые иначе могли увести мир еще больше вправо.

– Я перестала голосовать, – сказала Карин. – Не нравится мне, что так вышло. Но я не нахожу партийно‑политической правды, под которой могла бы подписаться. Однако стараюсь поддерживать движения, вызывающие у меня доверие. Несмотря ни на что, они существуют по‑прежнему, столь же сильные и необузданные. Сколько людей, по‑твоему, интересуется сейчас феодализмом в маленькой стране вроде Непала? Вот я интересуюсь. Мое имя в подписных листах, я жертвую деньги.

– Я толком не знаю, где это, – вздохнула Биргитта. – Признаю, стала ленива. Но порой тоскую по тем добрым намерениям, которые, несмотря ни на что, существовали. Мы были не просто неукротимыми студентами, которые воображали, будто находятся в самом центре мироздания, где все возможно. Солидарность была настоящая.

Карин рассмеялась:

– Помнишь Ханну Стойкович? Чокнутую официантку из лундского «Гранда», которая считала, что мы слишком мягкотелые. Она проповедовала тактику «маленьких убийств», так она это называла. Надо, мол, стрелять банкиров, предпринимателей, реакционеров‑преподавателей. Выйти на охоту, как хищники. Никто ее не слушал. Слишком уж это грубо. Мы предпочитали стрелять в самих себя и сыпать соль на раны. Она как‑то раз огрела председателя муниципалитета ведерком для льда.