Кейн откидывается на спинку сиденья, глядя в небо и размышляя; думаю, задремывает ненадолго, потому что глаза его закрываются на какое-то время, и после этого тень стены всползает по восточным трибунам.

Когда он заговаривает снова, голос его звучит почти – только почти – спокойно.

– Что это за хрень с «владыкой Кейном»? – лениво интересуется он.

Сухой голос отвечает без запинки, словно и не было долгой паузы:

– Всего лишь ничтожный символ моей признательности. Дети мои станут обращаться к тебе подобным образом до скончания твоих дней, в знак великой чести .

– Сворачивай балаган. Я не хочу быть ничьим владыкой. Я Кейн. Этого довольно.

Пауза. Затем:

– Возможно. Но как же мне выразить, насколько я тебя ценю, и показать, что ты сделал для меня? Какой награды будет довольно?

– Можешь оставить меня, на фиг, в покое.

– Ох, Кейн, разве это удавалось хоть одному из нас?

Кейн молчит.

– Предложить тебе работу?

– Какую работу?

– Не хочешь стать императором?

– Господи Иисусе, нет! – вскрикивает Кейн и разражается хохотом. – Это у тебя называется наградой?

– Но Империи нужен правитель, и многие посчитали бы почти неограниченную власть…

– Мне довольно собственной, – отвечает Кейн. – Не забыл?

Запнувшись:

– О да .

– Навесить на меня невыполнимую работу? Очень весело. Блин. И, знаешь, всякий раз, как я к тебе нанимаюсь, это плохо кончается для нас обоих.

– И снова: о да! А как насчет вечной юности?

Кейн моргает, изумленный.

– А тебе это под силу?

– Вполне. В тот миг, когда вы с Пэллес Рил связали меня с рекой, я познал тебя в совершенстве. Я знаю тебя до последней молекулы, Кейн, до атома. Я могу сотворить для тебя новое тело, как Пэллес Рил начала формировать тело под себя. Я могу вернуть тебе твои двадцать пять – вечные двадцать пять лет. Подумай: не болят бедра и плечи, мышцы гибки и послушны… Я могу сделать больше: могу одарить тебя сверхчеловеческой силой и быстротой, заставить раны заживляться…

– Хватит, я уже понял. Спасибо – не надо.

– Я предлагаю тебе не голема, Кейн: ты останешься собой. Нервная система нового тела примет твое сознание столь же охотно, как та, в которой оно циркулирует ныне, – возможно, даже лучше .

– В этом и дело. Ты сам сказал: лучше .

– Почему ты готов отвергнуть телесное совершенство?

– Потому, – скрипит он сквозь зубы, – что не могу тебе доверять.

– Кейн, я даю слово…

– Ага. Мы оба знаем, чего оно стоит, – отвечает он. – И мы оба знаем, что покуда ты лепишь мне новое тело – а ты уже начал в нем ковыряться, – у тебя непременно зазудит в заднице мозги мне подправить. Затереть пару дурных привычек, которые никому не нравятся, – ругаюсь вот много, почесываюсь на людях, неважно, – начнется вот с такой мелкой хрени, а дальше пойдут остальные дурные привычки. Вроде привычки время от времени надирать тебе задницу.

В молчании проходят минуты.

– По крайней мере, позволь мне исцелить твои ноги .

– Они теперь неплохо работают.

– Действие шунта нестабильно, Кейн. Ты можешь пожалеть, что отказался от этого предложения .

– Я уже много о чем успел пожалеть, – отвечает он, глубоко вздохнув.

Вот тут я льщу себе: мне верится, что он вправду считает себя суммой своих шрамов.