– Так я и знал, – тихо пробормотал Шедув. – Так я и знал, что все произойдет именно… так. Что ж, подождем. Самое страшное для этого человека уже позади.

И он усмехнулся своей непроизвольной шутке тонкими восточными губами, уселся рядом, в траву без жизни и запаха, вынул трубку и, посасывая янтарный мундштук, стал ждать, когда у Книгочея пройдет шок. Ничего, думал отпущенник. Умирать – всегда непривычно. Особенно, когда это – навсегда.

В этот миг далеко от острова, в тихой светелке, в которую не проникал шум большого приморского города, на кровати у окна открыл глаза человек. Подоконник перед ним был уставлен глиняными горшочками с разными цветами и рассадой. Как цветы, так и горшочки, были самых разнообразных форм и расцветок. За окном на ветке тихо пела птица, периодически покрикивая: «фьюить», «фьюить», «фр-р-р-р». Затем она на минуту замолкала, после чего вновь принималась за свою немудреную песенку: «фьюить», «фьюить», «фр-р-р-р». Человек, замотанный в бинты так, что были открыты только его глаза и часть лица, поднял взор к окну и некоторое время смотрел вверх, очевидно, в надежде разглядеть пернатого крикуна. Но невидимого певца не было видно из окна, и человек попытался поднять руку, которая, тоже забинтованная, лежала поверх одеяла. Рука не слушалась, подниматься не хотела, и человек опустил ее, слабо улыбнувшись собственной немощи. Тут тихонько скрипнула дверь, и в комнату осторожно вошла сероглазая девушка с темно-зеленой ленточкой в длинной и толстой косе светло-русых волос. Она на цыпочках приблизилась к больному, наклонилась и тут же увидела его полураскрытые глаза.

– Проснулся! – всплеснула руками девушка. – Мама, мама, друид пришел в себя!

– Что такое, Рута? – В комнату быстро вошла высокая худая женщина в черно-красной шали, наброшенной на острые плечи. – Очнулся? Вот и хорошо. Сейчас будем умываться, а потом попробуем чего-нибудь поесть. Ну-ка, егоза, согрей воды, да побольше.

Девушка тут же стремительно умчалась в кухню, а мать присела у изголовья и принялась протирать раненому мягкой льняной тряпочкой глаза и лоб – все, что открывали бинты. Лежащий попытался сделать движение навстречу, но женщина успокоила его, взяв руку в свои длинные пальцы, украшенные перстеньком темно-медового янтаря. Губы ее что-то беззвучно зашептали, и губы больного также открылись в ответ. Но даже если бы у него и были силы после нескольких дней бесчувствия, даже и тогда этот человек не сумел бы ничего ответить женщине. Он был немой.

Спустя несколько минут в комнату впорхнула Рута, неся в руках глубокий таз с водой так, как если бы она сейчас танцевала с грациозным и умелым кавалером. Гражина шикнула на нее и тотчас же отправила за губкой и мылом. Когда ее приказание было исполнено, мать без церемоний вновь выставила дочь за дверь, заявив, что не девичье это дело – смотреть, как взрослого мужика моют. Она осторожно потянула размотанный бинт с головы, и больной друид вновь впал в забытье, чем порядком облегчил ей работу – раны уже начали затягиваться, и это было наиболее болезненно с тех пор, как друиды оставили своего товарища без сознания на попечение семьи Паукштисов. Гражина вспомнила Яна и девушку-друидку, Эгле. Она еще тогда так недовольно взглянула на Яна, когда он прощался с Рутой. Черты лица Эгле вдруг что-то напомнили женщине. Она вздохнула и присела у изголовья больного подождать, когда он очнется. Вокруг ее лучистых задумчивых глаз пробежали тревожные морщинки. Она силилась вспомнить, где могла видеть эту девушку прежде.