На гамак доктор наткнулся, когда, гуляя по мюнхенскому аэропорту в ожидании посадки на рейс, забрёл в спортивный магазин, и какой-то первобытный инстинкт велел ему презентовать этот странный предмет Марко. Со скидкой, как «товар недели», он стоил всего 62,99 евро против обычных 104 и назывался ハンモック – или, в транслитерации по системе Хепбёрна, «Ханмокку», – что в переводе с японского как раз и означало «гамак». Их было множество, самых разных цветов и размеров, для взрослых и детей, а лёгкий стальной каркас запросто складывался в небольшой чехол размером более-менее с теннисную сумку. Каррадори прекрасно понимал, как ведёт себя человеческая психика под гнётом скорби, и знал, что победить эту скорбь можно, только одержав череду других побед – второстепенных, малозаметных, порой бессмысленных или даже чреватых опасными последствиями; потому-то инстинкт и подтолкнул его подарить гамак Марко Каррере, чтобы тот сделал из него оружие победы – если не над самой скорбью, то хотя бы над сакральностью её гнёта. Теперь, чем бы и когда бы Марко ни решил заняться, даже поздно вечером или ночью, ему не пришлось бы отказывать себе в этом ради сидения дома с малышкой: не желаешь доверять внучку няне – бери её с собой, в гамаке она может спать где угодно. Конечно, если бы он хоть на секунду задумался, то осознал бы всю бессмысленность подарка, поскольку, во-первых, для той же цели вполне подходили коляски, а во-вторых – что куда важнее, – поскольку проблема, которая требовала решения, и решения безотлагательного, была вовсе не в этом, а как раз в переполнявшем Марко отчаянии, в нежелании даже слышать о радостях жизни, – и оба они это прекрасно знали. Но именно потому, что оба они это знали и тем не менее сочли за благо сделать вид, будто решение сорвавшейся с губ Марко проблемы – что бы ни было тому виной: случайность, отстранённость, минутное выпадение из реальности, стыд или что-либо ещё, – и впрямь лежит в чисто практической плоскости, гамаку удалось создать пузырь, внутри которого Марко смог последовать совету Каррадори: потому что это был гамак, а гамаки вообще штука захватывающая; у него был складной каркас, а Марко даже не предполагал, что бывают гамаки на складных каркасах; к тому же он был японским, а ведь имя Мирайдзин тоже было японским, да и в тайне её зачатия наверняка крылось нечто японское. Короче говоря, гамак оказался чистым недоразумением (как, впрочем, и обычно: все эти развешанные в садах, беседках и даже спальнях гамаки – не более чем недоразумения), но именно этого недоразумения не хватало Марко Каррере для победы. А уж вдохновившись бесцеремонностью этого объекта, Марко и по отношению к собственной скорби смог поступить столь же бесцеремонно.

Что ж, теннис так теннис: турниры по всей Тоскане, сперва «кому за 50», потом «кому за 55» и парные «кому за 100 на двоих» против облысевших соперников детских лет, без судей, поздними вечерами. Марко ставил гамак у самого корта, а зимой – в надувном шатре, укладывал туда успевшую задремать в машине малышку, зимой укутывал в одеяло, и она спала, а он играл (и почти всегда выигрывал), потом собирал гамак и ехал домой с той же бесцеремонностью, с какой выходил на корт, зачастую с кубком в руках. Он был на слуху – как говорят во Флоренции о тех, кто пользуется некоторой известностью, – и да, ему было приятно это сознавать, но подобные радости не могли его спасти.

Наконец, Марко Каррера снова увлёкся азартными играми: в этом как раз и была его настоящая победа, его спасение. Так уж получилось, что за всю жизнь он ещё не испытывал радости, сравнимой с радостью от игры, – радости, которую он, впрочем, уже давно и привычно приносил в жертву богу семьи.