Инструмент, при помощи которого бытие утверждает себя, остаётся прежним – взгляд. С другой стороны, электронный глаз автоматических устройств – невинных по определению – уже успел стать идеальным вместилищем ответственности самого серьёзного рода. Наводчик американских ВВС Томас Фереби на «Эноле Гэй» определил момент сброса атомной бомбы на Хиросиму, воспользовавшись собственными глазами; и всего через несколько мгновений эти глаза увидели чудовищный гриб, поднявшийся над местом взрыва. Следовательно, мы имеем дело с личным вмешательством. Сегодня же американцы применяют беспилотные бомбардировщики, так называемые дроны, которые сбрасывают бомбы по команде управляющего ими алгоритма. Ни единого непосредственного взгляда, никакого личного вмешательства, никто не виноват.
И наконец, есть ещё созерцание, самый творческий и мистифицирующий эстетический акт. Сейчас, например, Мирайдзин всё-таки уснула, а я, вместо того чтобы дочитать свои эсэмэски, созерцаю её: и пусть она всего лишь ребёнок, обыкновенный спящий ребёнок, но мой взгляд превращает её в самый прекрасный объект на свете.
Волки не задирают невезучих (2016)
Первая подача – в аут: Дракон знакомит его с новым гостем (Близзард, это Ханмокку; Ханмокку, это Близзард; очень приятно, мне тоже), и Марко Каррера, не задумываясь, пожимает ему руку. Потом коротко улыбается и идёт дальше: он несколько рассеян, поскольку размышляет сейчас о своём поведении и даже – вероятно – о глубине своего падения, ведь температура у Мирайдзин подскочила до тридцати восьми, а он, невзирая на это, снова приехал играть. Но сегодня особенный день, 29 февраля, и Марко Каррера попросту не мог удержаться. Нет, он не суеверен, однако необычные числа и даты его вдохновляют, а уж в день, который случается только раз в четыре года, сыграть определённо стоит. Вот он и приехал. В конце концов, температура, бывает, поднимается и выше тридцати восьми, а малышка, похоже, переносит её спокойно. Он дал ей парацетамол, посчитав, что в худшем случае, если жар снова вернётся, всегда сможет добраться до больницы в Сиене. Однако пока всё идёт гладко: девочка, как обычно, уснула в машине, проспав всю дорогу от Флоренции до Вико-Альто и проснувшись, тоже как обычно, когда они подъехали к вилле, будто специально, чтобы удобнее было её вынести – в чём Марко, как обычно, помог дворецкий Дами-Тамбурини, гигант-филиппинец Мануэль, ожидавший в конце подъездной дорожки; и, как обычно, снова уснула, едва успев улечься в гамак, разложенный, как обычно, в «кабинете боли», названном так, поскольку именно в этом кабинете один из предков Дами-Тамбурини, Франческо Саверио, виконт Таламоне, создавал свой интимный дневник, как раз под названием «Боль», в котором описывал жестокие страдания, причинённые ему изменой жены Луиджины. В общем, всё идёт как обычно, что, правда, не отменяет ни жара у малышки, ни размышлений Марко Карреры о глубине своего падения. Вот почему, когда Дами-Тамбурини представляет ему Неназываемого, Марко поначалу не обращает на того внимания. Потом взгляд его вдруг снова останавливается на измождённом – кожа да кости – мужчине, по-прежнему стоящем в дальнем конце зала, рядом с хозяином дома, и, не узнав его вблизи, Марко узнает его издали, заодно припомнив и прозвище Близзард, на которое поначалу тоже не обратил внимания. Не веря своим глазам, он разворачивается и спешит обратно, а Неназываемый, напротив, сразу его узнав, вскидывает голову и, улыбаясь, ждёт.
– Как ты... – бормочет Марко, но тот перебивает:
– Не подскажете, где здесь уборная? – и, взяв Марко за руку, увлекает подальше от занятого гостями Дами-Тамбурини.
Они выходят из зала, и Марко Каррера обнаруживает, что действительно направляется в сторону уборной. Всё ещё потрясённый, он разглядывает бывшего друга – которого даже не узнал, когда тот возник из небытия спустя столько лет, – и чувства его в смятении: юноша, почти сорок лет назад спасший ему жизнь, теперь больше напоминает ходячую старую вешалку. |