И всё же он улыбается.

– Дуччо... – выдавливает Марко.

Юноша, которого он почти сорок лет назад предал, опозорил и практически заставил исчезнуть, по крайней мере из своей жизни, что вызвало тогда мучительное чувство вины, протянувшее, правда, не слишком долго, через два года, после смерти Ирены, канув на дно вместе со всем прочим и так никогда больше и не всплыв на поверхность, или, вернее, так надёжно похороненное под грузом других обрушившихся на Марко несчастий, что в течение нескольких десятков лет, вплоть до наступившего всего пару минут назад момента, в его памяти попросту не находилось места для этого чувства вины или, если на то пошло, для самого Неназываемого. И теперь, обнаружив его прямо перед собой, такого дряхлого, измождённого, Марко не понимает, как мог не думать о нём каждый день, как мог забыть. Отчего так вышло?

– Значит, ты и есть Аммоку? – перебивает Неназываемый.

– Ну да, – отвечает Марко, – но ка...

– Тогда поезжай домой. Сейчас же.

Говорит он с явным усилием, словно у него повреждён язык: впрочем, и сам его вид вполне может быть вызван последствиями какой-нибудь болезни.

– Слышишь? – переспрашивает он. – Не стоит тебе сегодня играть.

Из-за проблем с дикцией, которые ему приходится преодолевать, эти слова почему-то кажутся более весомыми, сочными.

– Это ещё почему? – возмущается Марко Каррера.

Они наконец входят в уборную, и зеркала на стенах разом увеличивают количество собеседников до бесконечности.

– Взгляни на меня, – говорит Неназываемый, – и постарайся понять. Не играй сегодня. Поезжай домой. Как друг тебя прошу.

И он снова улыбается, на сей раз шире, демонстрируя при этом арсенал кривых жёлтых зубов.

На долгий, почти бесконечный миг Марко Каррера входит в ступор, поскольку мозг его пытается одновременно обработать несколько взаимоисключающих импульсов, которые в итоге блокируют друг друга. Отнестись к предупреждению со всей серьёзностью и немедленно уйти, даже не поинтересовавшись причиной, а просто сопоставив этот запрет с другим тревожным сигналом, посланным ему болезнью Мирайдзин? Сперва уточнить обстоятельства столь театрального появления: зачем, в каком качестве, с какой целью? Извиниться, пускай и с опозданием на тридцать семь лет? Или, может, возмутиться и послать куда подальше, как требует сделать клокочущая в груди ярость, – и кстати, если на то пошло, в чём причина этой ярости, да ещё столь внезапной? В том, что слова Неназываемого попахивают не дружеским советом, а мафиозной разборкой? Или попросту в том, что, причинив кому-то боль, начинаешь этого кого-то ненавидеть (ты – его) и становишься нетерпимым ко всему, что он делает?

– Слушай, Дуччо, – говорит он наконец, изо всех сил стараясь не кипятиться, – я езжу сюда играть каждую неделю. Я знаю, где я, знаю каждого игрока, я здесь как дома. И что же? Вдруг откуда ни возьмись возникаешь ты и требуешь, чтобы я ушёл? С каких пирогов? Где, спрашивается, ты пропадал всё это время? Что делал? Зачем явился? Что это за обноски?

Многократно отражаясь в зеркалах, чёрное облачение Неназываемого с каждым его движением будто рассыпается на тысячи осколков. Ни дать ни взять гробовщик, думает Марко. А то и могильщик.

– Я здесь по работе, – отвечает Неназываемый. – А это моя униформа. Природа сделала меня уродом, и это полезно для дела, но для пущего эффекта я должен выглядеть ещё более отталкивающим, так что одежда – основа основ.

– Ты о чём вообще? Какая ещё работа?

Неназываемый на миг запрокидывает голову, вглядываясь куда-то вдаль, и Марко снова видит в нем мальчишку по прозвищу Близзард, выигравшего некогда слалом в Абетоне.