И тут Марко Каррера вдруг понимает, что вызывает в людях сочувствие. Раньше он ни о чём подобном не думал: вернувшись туда, где прошло его детство, встречаясь со старыми приятелями, вращаясь в прежних спортивных кругах, он никогда и никому не рассказывал о своих бедах, прошлых и настоящих. Ирена, Марина, Адель: он никому не плакался, крепился, он продолжал жить – и теперь вдруг осознает, что за ним тянется история, способная вызвать сочувствие даже у Неназываемого со всей его нелюдимостью. И это осознание помогает ему найти нужные слова.

– Слушай, Дуччо, – контратакует он, – спасибо, что предупредил, но только домой я не поеду. Я ведь не верю, что ты приносишь несчастье, – никогда не верил и ругался до хрипоты с теми, кто это утверждал. Да, признаю, много лет назад я совершил ошибку, всего одну, но безумно тяжкую – потому что был тогда слишком потрясён, глуп и одинок, – и, как ты, разумеется, уже понял, по сей день расплачиваюсь за последствия. Прошу, прости меня: клянусь, если бы можно было отмотать время назад, я ни за что бы её не повторил. Но даже и тогда я не верил в эту чушь. Кроме того, я ведь обязан тебе жизнью, как мне тебя бояться? И если ты говоришь, что Дами-Тамбурини, мой друг, а также партнёр по теннисным турнирам, который только по этой причине за последние годы сподобился одержать несколько побед, занимающих его, похоже, куда больше всего прочего, не бросается, как говорила мама, целовать следы моих ног, а нанимает тебя, чтобы заставить меня плакать... что ж, тогда я, пожалуй, пойду сыграю: сам знаешь, если дела и так ни к чёрту...

Теперь уже Неназываемый не может скрыть удивления. Видимо, за эти бог знает сколько лет он успел отвыкнуть от того, чтобы в него не верили.

– Кстати, – продолжает Марко, – проболтавшись, зачем приехал, ты дал мне огромную фору, и я намерен ею воспользоваться. А вообще, раз уж речь зашла об удаче и неудаче, давай-ка я тебе кое-что покажу. Пойдём.

И выйдя из уборной, он направляется к кабинету боли, где прикладывает палец к губам, призывая не шуметь, и осторожно поворачивает ручку. Затем впускает Неназываемого, прокрадывается сам и ещё более осторожно закрывает дверь. Девочка спит, свесив из гамака руку. Марко поднимает её, кладёт малышке на грудь и касается губами лба, который в тот же миг покрывается капельками пота.

– Моя внучка, – шепчет он, – её зовут Мирайдзин. Ей сейчас пять с половиной. Куда я, туда и она. Всегда и везде. Вот из-за этого гамака, в котором она спит, меня и зовут Ханмокку. Видишь? На складном каркасе. Это мой друг тебе рассказал?

– Нет...

– Ну вот... – Марко в последний раз целует девичий лоб, потом отходит к двери, и они совершенно бесшумно выходят из кабинета. – Повторюсь, – говорит он, прикрыв дверь, – я не суеверен, но если бы кто-то в мире и мог приносить удачу или неудачу, клянусь, против этого ребёнка у него не было бы ни единого шанса. И она здесь, со мной, защищает меня. Так что, может, это тебе лучше домой поехать? Не хотелось бы выставлять тебя в дурном свете, портить твою репутацию, понимаешь?

Марко улыбается. Они с Неназываемым – ровесники, они были лучшими друзьями, когда его ещё звали Колибри, вместе гоняли на лыжах, целыми днями слушали восхитительную музыку, ведь шедевры тогда выходили чуть ли не каждую неделю, ставили на бегах, играли в рулетку, в кости, в покер, исколесили пол-Европы в поисках борделей и казино.