Судя по зависшей у него под носом сопле, на морозе он проторчал часа два-три. Причем без какого-либо морального, а тем паче материального удовлетворения. Потому и встретил нас не очень дружелюбно, если не сказать в штыки:

— Ну че приперлись-то, швабры? Вы мне покой дадите когда-нибудь?

— Да что с тобой, Порфирий? — раскудахталась Жанка. — Это же мы, я и Маринка, ты что, не узнал?

— Узнал! Еще как узнал! Из-за кого я две недели то с нар, то на нары прыгал, спрашивается?! — Порфирий дохнул на нас хроническим перегаром.

Преданная Жанка от таких-то слов сразу захныкала, а я укоризненно покачала головой:

— Вы не правы, маэстро. В корне не правы. Потому что из-за нас, по вашему выражению, вы то с нар, то на нары, а без нас вы на тех нарах уже постоянную прописку бы получили.

Порфирий ничего не ответил, только стряхнул варежкой снег со своих морских пейзажей, высморкался и меланхолично обронил:

— Лучше бы чего для сугреву прихватили…

— Так поедем домой, там и согреешься. — Жанка подняла воротник своей кацавейки и затопала ботами.

— Домой? — Мутные глазки Порфирия блеснули и тут же погасли. — Не, домой нельзя. Я еще ничего не продал.

Он еще рассчитывал что-то продать, ну не придурок разве? Кому нужны его морские виды в нашей сухопутной глубинке, да еще в собачий мороз! Если только на Краюху вдруг забредет какой-нибудь выживший из ума контр-адмирал, тоскующий по океанским просторам. И то вряд ли он что-нибудь разглядит в сгущающихся сумерках. Вон Порфириевы братья по кисти уже вовсю манатки собирают, да и ценителей прекрасного на горизонте не наблюдается.

— Пошли домой. Порфирий, — взмолилась Жанка, как верная Пенелопа, — замерзнешь ведь…

— Не уйду, пока что-нибудь не продам. — А этот мазила, оказывается, еще и упрямый, как ишак. — А замерзну, туда и дорога. — Надо же, как его тип с толстым кошельком раззадорил, тот самый, что из корыстных соображений купил у него знаменитый «Вид на морскую гавань».

Жанка посмотрела на меня с ужасом, при этом ее потрескавшиеся на морозе губы задрожали.

— Хорошо, — с ненавистью воззрилась я на Порфирия, — почем эта затхлая бухта и дырявый парусник? — Я ткнула пальцем в самую маленькую из выставленных на продажу Порфириевых нетленок.

Порфирий неожиданно обиделся:

— Сама ты дырявая. Отвали, раз не понимаешь в искусстве.

— А тебе не все равно, понимаю, не понимаю. Тебе главное, чтоб купили, а я покупаю, усек?

— Ты? Покупаешь? — вылупился на меня Порфирий.

— Покупаю, покупаю. — Для убедительности я даже полезла в сумку за кошельком.

— Маринка, ты прелесть. — Жанка нежно лизнула меня в щеку шершавым, как у кошки, языком.

— Ну так почем? — Я ждала ответа.

— Триста! — безо всякого зазрения совести объявил непризнанный гений с соплей под носом. — «Морская регата» стоит триста.

— Сколько, сколько? — присвистнула я.

— Триста, триста, — повторил Порфирий, цокая зубами от холода.

— Пятьдесят, — выдавила я. Ровно столько же я после достаточно продолжительных торгов заплатила аборигену с Партизанской за полуголую Пахомиху. И предупредила: — Это мое последнее слово.

Однако Порфирий был непреклонен.

— Ну и до свидания.