Питт Младший, сын Чатема, не был готов занять место своего отца и уж точно не был готов (таково мое твердое мнение) занять то место, которое ему обычно отводится в истории. Но даже если бы он был достоин бессмертия, его ирландские уловки, казавшиеся оправданными в то время, бессмертия никак не заслуживали. Питт Младший был совершенно искренне убежден в необходимости коалиций против Наполеона, ради чего подстегивал более бедных союзников Англии при помощи ее торговых богатств – этим он занимался с бесспорным талантом и упрямством. И в то же самое время он столкнулся с враждебным ирландским восстанием и с потенциально враждебным ирландским парламентом. Последний он усмирил с помощью постыдной взятки, а первое – с еще более постыдной жестокостью, которую оправдывал вынужденным противодействием тирану. Но если свои нечистоплотные уловки он совершал в состоянии паники, под давлением нависшей опасности, то и единственное их оправдание, -что они были следствием паники и опасности.

Питт был готов освободить католиков – религиозный фанатизм не относился к числу пороков олигархии. Но он не был готов освободить ирландцев именно как ирландцев. Он даже не имел цели поставить Ирландию в строй как рекрута – он имел цель разоружить ее как врага. Поэтому его способ урегулирования конфликта с самого начала был основан на ложных предпосылках и в принципе не мог что-либо урегулировать.

Союз казался насущной необходимостью, но он ничуть не походил на союз. Не для того он заключался, и никто не рассматривал его в таком качестве. Мы не только никогда не сможем сделать Ирландию английской, как французы сделали Бургундию французской, но мы этого никогда и не пытались. Бургундцы могут гордиться Корнелем, хотя Корнель был нормандцем, но мы бы ухмыльнулись, если бы ирландцы стали гордиться Шекспиром. Наше тщеславие привело нас к печальному противоречию: мы возжелали сочетать самосознание с чувством превосходства. Смеяться над ирландцем, когда он ведет себя как англичанин, и бранить его, когда он ведет себя как ирландец, – это чистейшее слабоумие.

В общем, союз никогда не распространял на Ирландию английские законы, но только меры принуждения и уступки, сделанные специально для Ирландии. Они чередовались в различной пропорции со времен Питта до наших дней: с той поры, когда О’Коннелл с его многотысячными митингами заставил наше правительство прислушаться к призывам освободить католиков, и до Парнелла с его препятствиями, который заставил правительство рассматривать Гомруль. Но это шаткое равновесие поддерживалось лишь за счет внешних проблем Англии.

В конце XIX века стали заметны положительные изменения в отношении к ирландской проблеме. Гладстон – идеалистичный, хотя и непоследовательный либерал – с опозданием осознал, что свобода, борьбу за которую он с восторгом приветствовал в Греции и Италии, преступно попирается куда ближе к дому. Можно сказать, что он на пороге могилы обрел второе дыхание, продемонстрировав красноречие и убедительность новообращенного.

Другой государственный деятель, представляющий противоположный лагерь (и это особенно ценно), также продемонстрировал чудесное прозрение в отношении Ирландии: раз уж ирландцам можно быть нацией, то им следует разрешить быть крестьянами. Джордж Уиндэм – великодушный, одаренный воображением, живой человек среди политиков – настаивал на прекращении удушения сельского хозяйства путем огораживаний, отвода земель под охотничьи угодья и грабительских рент; он говорил, что ирландцам, как того требовал Парнелл, надо просто вернуть власть в их фермах.