– Возможно, – ответил я.

– Но ведь это ужасно!

– Согласен.

– Значит, ты должен что‑то предпринять!

– Что? – спросил я.

Она беспомощно оглядела кухню.

– Не знаю. Сказать кому‑нибудь. Сделать что‑нибудь, как‑то остановить его.

– Я уже сообщил в ФБР, – ответил я.

– Сообщил?

– Я ведь тебе говорил, помнишь?

Она туповато посмотрела на меня.

– Говорил?

– Эти два парня. Эти милашки. Мы как раз об этом и беседовали.

– Ах, они?

– Они. Я им рассказал.

– И что они намерены предпринять? – спросила Анджела.

– Не знаю, – ответил я. – Вероятно, ничего.

– Ничего? Господи, почему?

– Потому что вряд ли они мне поверили.

Она разволновалась пуще прежнего.

– Ну… ну… ну… – выпалила Анджела, – ну… ну… тогда ты должен заставить их поверить тебе!

– Нет, не должен, – ответил я. – Мне и без того хватает неприятностей с ФБР. Я не собираюсь наводить их на мысль о том, что СБГН имеет тесные связи со всевозможными террористическими организациями. Если они опять придут ко мне с вопросами, я, как всегда, расскажу им чистую правду. А не поверят, так пусть пеняют на себя!

– Джин, ты понимаешь, что говоришь? – спросила она. – Ты понимаешь, что это такое? Это называется недонесение, Джин, понятно тебе?

(Надо сказать, что обвинение в недонесении в тех кругах, в которых я вращаюсь, чревато еще большими неприятностями, чем, к примеру, обвинение в атеизме в общинах, обитающих на севере Манхэттена, обвинение в симпатиях к дяде Тому в Гарлеме или обвинение в совращении малолетних в пригороде. Недонесение, в глазах пацифиста, – не единственное из всех возможных прегрешений, но зато единственный, с его точки зрения, смертный грех. И если кто‑нибудь обвинит меня в недонесении, то лишь мои стойкие пацифистские убеждения помешают мне расквасить нос этому обвинителю.)

Короче, я побледнел, пролил кофе и рявкнул:

– Ну‑ка, ну‑ка, минуточку, черт возьми!

Но криком Анджелу не запугать.

– Именно недонесение, Джин, – сказала она. – И ничто иное. По‑моему, ты и сам это знаешь, а?

– Я сообщил в ФБР, – угрюмо буркнул я.

– Но этого недостаточно, – ответила Анджела. – Джин, ты же лучше меня знаешь, что этого мало.

Черт побери, я и впрямь знал это лучше, чем она. Но вот ведь незадача: мне и без того забот хватает. Печатный станок, например. Или то обстоятельство, что мы с Анджелой были единственными членами СБГН, которые не задолжали членские взносы самое меньшее за два года. Или моя делопроизводительская оплошность: я обещал, что в следующее воскресенье моя группа будет участвовать в двух совершенно разных пикетах, один – возле здания ООН, а второй – перед авиационным заводом на Лонг‑Айленде. Или еще…

А, черт с ним! Но вот то, что именно Анджела призывает меня исполнить мой гражданский долг, действительно обидно, и нет смысла делать вид, будто это не так.

И все же я предпринял последнюю попытку сохранить лицо. Я сказал:

– Любимая, что еще я могу сделать? Я не в силах убедить ФБР хоть в чем‑нибудь. Это я‑то! Чем больше я расскажу им про Юстэли, тем меньше они мне поверят.

– Ты сперва попробуй, – посоветовала Анджела.

Я вспылил, с грохотом поставил свою кофейную чашку, вскочил, замахал руками и выкрикнул:

– Хорошо! Что я, по‑твоему, должен сделать, черт побери? Побежать на Фоули‑сквер и устроить там пикет?

– Не надо лукавить, – с легкой обидой проговорила Анджела.