На холм взбегают посыльные с докладами:

– Ударный отряд имени первой городской краснознаменной клиники к бою готов!

– Взвод заградительный и смирительный готов!

– Засадное отделение готово! – Посыльный покачивается, но на ногах удерживается.

Любопытное воронье, слегка озадаченное не по сезону выпавшим снегом, рассаживается по сугробам. Летнее солнце хоть и светит, но не греет. Вдалеке шумят зеленью деревья и дымятся не прогоревшие дома.

– Вот помню в гражданскую… – заводится генерал, выпуская облако пара.

– Подождите с гражданской, – отмахиваюсь, нарушая субординацию. – Шли бы вы лучше к медикам, все больше пользы.

– Я боевой генерал, – не соглашается он, сбрасывая в героическом порыве шинель и снова ее натягивая. – А вдруг тебя, лейтенант, контузит? Или жилка какая дрогнет? Кто командование примет?

Мне боевые генералы вот где! Только под ногами мешаются с рассказами историческими.

Плоская радуга на горизонте превращается в разноцветную тесемку. Если хорошенько прищуриться, да еще биноклем из “Детского мира” воспользоваться, можно различить отдельные фигуры Охотников. А если глаза кулаками потереть, то и лица тех, кто идет в смертный бой на человечество и на Землю в целом.

– Может, пора засадный полк выводить? – волнуется Садовник, пригоршнями разминая нежные подснежники.

– Рано. Пусть ближе подойдут. В армейской терминологии, чтоб вы знали, есть такое определение – прямой контакт с противником. Вот пока мы в этот самый контакт не войдем, никаких лишних телодвижений.

– Прямо Кама‑Сутра какая‑то, – вздыхает Садовник, нюхая перемятые подснежники. Кайф, что ли, ловит?

Скрипач срывает смычок и позорно фальшивит. Сразу видно – гражданский человек. Жаль, без музыки в битву вступать будем.

Срочно вызванная из канцелярии секретарша Лидочка выносит скрипача с обмороженной скрипкой в медсанбат. Надо будет потом записать где‑нибудь, чтобы Лидочку тоже на памятнике изобразили. Со скрипачом на худеньких плечах. Это так символично.

Снег скрипит под тяжелыми армейскими ботинками прапорщика Баобабовой. Ей надоело наводить порядок среди бойцов сопротивления, хочет по‑человечески с людьми пообщаться. Генерал без всякого энтузиазма предлагает погреться под шинелькой. На что Машка презрительно кривится и даже расстегивает на пузе одну липучку. Жарко ей, и ничего личного.

– Минут через десять подойдут на убойное расстояние, – сообщает она, на глазок определяя дистанцию. – Может, простимся на всякий случай?

– Даже не думай об этом, – говорю, собрав всю волю в кулак. Мне жуть как хочется проститься с Машкой, почувствовать ее крепкое, но дружеское объятие, услышать громкий стук прапорщицкого сердца. Но я не имею права. Люди вокруг. И все с любопытством пялятся на то, как Машка мне щеки ладошками согревает. Слухам только волю дай, враз грязными подробностями обрастут. Потом не отмоешься.

– Эх, мать! – Генерал в очередной раз освобождается от шинели, но сейчас это не показной жест. Прижало старика. Он швыряет в снег со всей генеральской силой каракулевую папаху, рвет на груди мундир, под которым показывается матросская тельняшка. Рубит шашкой с нечеловеческой силой воздух. Аж жужжит, вот с какой силой рубит.

– Чего это он? – удивляется Машка.

– Гражданская опять взыграла, – объясняю.

– Где? – прислушивается к скрипу снега и свисту ветра прапорщик.