За это время появились новые свидетели, новые показания. Десятеро из допрошенных по Ереховичу и Шумовскому не сказали в их адрес ни одного плохого слова, но двое дали компромат. На Гумилева компромата вообще не поступило; остается, правда, тайной: кто же писал университетскую характеристику?

В этот момент упрекнуть А.А. не в чем; она действовала, она надеялась..., но приехав в Ленинград, она совсем «сдала». Герштейн вспоминает, как дворничиха Таня водила ее в баню, и при переходе на другую сторону улицы тянула за руку, понукая: «Ну иди, да иди же». А.А. собиралась нести передачу в тюрьму, но оказалось, что Лёвы уже нет в тюрьме.

Осужденные «террористы» тоже ждали чего-то, но им велели собираться на этап. В декабре 1938 г. «столыпинский» вагон с решетками на окнах доставил их в Медвежьегорск. «Каждому при входе на баржу выдали по буханке черного хлеба и по две вяленых рыбины – сухой паек на три дня. Всех спустили в трюм, как в средние века поступали работорговцы с невольниками, вывозимыми из Африки. Черный пол трюма тотчас усеяли мешки и тела. Мы с Левой поместились в углу у продольной балки», – вспоминал Т. Шумовский.

Дальше была работа на лесоповале – гумилевский «Беломорканал». В январе 1939 г. «выходной» за воротами зоны; и, наконец, в том же январе – «на этап» в Ленинград. Почти полгода длилось повторное следствие, и в конце концов вся троица получила поровну – по пять лет без всяких новых обвинений. Для Н. Ереховича свобода оказалась недолгой: в 1945 г. он умер в больнице в возрасте 32 лет.

Мы очень мало знаем, что делалось с Л.Н. внутри лагеря; нет доступной переписки, нет воспоминаний кого-то из «солагерников». Много данных «с этой стороны» – хлопоты А.А., ходатайства, стихи. Рассказывает сам Л.Н.: «Мама, наивная душа, как и многие другие чистые в своих помыслах люди, думала, что приговор, вынесенный мне, – результат судебной ошибки, случайного недосмотра. Она не могла первоначально предположить, как низко пало правосудие. Следователи и судьи по существу превратились в политических марионеток, своеобразных фальшивомонетчиков, фабрикующих если не поддельные купюры, то фальшивые показания, обвинения, приговоры. Мамино письмо, если оно и дошло до Сталина, было оставлено без последствий. На этот раз выручил меня не Сталин, а как это иногда бывает, счастливое стечение обстоятельств. К новому 1939 году я окончательно «дошел». Худой, заросший щетиной, давно не мывшийся, я едва таскал ноги из барака в лес. Валить деревья в ледяном, по пояс занесенном снегом лесу, в рваной обуви, без теплой одежды, подкрепляя силы баландой и скудной пайкой хлеба, – даже привычные к тяжелому физическому труду деревенские мужики таяли на этой работе как свечи... В один из морозных январских дней, когда я подрубал уже подпиленную ель, у меня выпал из ослабевших рук топор. Как на грех, накануне я его наточил. Топор легко раскроил кирзовый сапог и разрубил ногу почти до самой кости. Рана загноилась. Видимо, я так бы и закончил свои дни, ударным трудом расчищая ложе канала в лесу под Медвежьегорском, но судьбе было угодно распорядиться иначе.