— Думаешь, перехитрила меня? — интересуется милорд. Или демон? Милорд демон. Забавно.

— Думаю. — Пиратке кажется, что улыбка у нее сейчас шире лица. — Сдохнем оба, тут и сдохнем. А можем еще пошалить. Напоследок. Пусть и не так, как ты хотел. Не всегда ведь выходит по-нашему. Что насчет пошалить, муженек? — И замирая от острого, смертельного наслаждения — победила! я победила! — Кэт откидывается назад, опираясь на локти и подставляя голую, беззащитную шею. Одно движение безумного Сесила — и жизнь кончится, Пута дель Дьябло встретится с Испанским Быком и со всеми, кто по ее милости умер без причастия в беззаконных пиратских водах. Она искупит грехи свои. Искупит.

— Встать! — Голос обжигает, точно многохвостая плеть. Саграда лениво подчиняется. И вовсе незачем так орать. Криком делу не поможешь. Вдвоем им не довести шлюп до берега, а значит, никакой Тортуги, никаких чертовых дочек, никакого будущего рабства. Не будет Пута дель Дьябло сидеть на цепи, видимой или невидимой, в особняке графа Солсбери, рожая ему ублюдков и свыкаясь с лютой, отравной страстью милорда демона.

Ужас окатывает Кэт от макушки до самых пят: трупы встают вместе с ней. Поднимаются из луж крови и блевоты, становятся по стойке смирно, свесив израненные руки вдоль мертвых тел. Мертвых, но пригодных для дальнейшего использования. Шлюп берет курс на Тортугу. Безумный Сесил стоит на капитанском мостике и попутный ветер бросает ему в лицо белокурые пряди, слегка тронутые ранней сединой.

* * *

Бывает так — иногда что-то меняется враз и навсегда. Не постепенно, не останавливаясь на каждом шагу с вопросительной миной: может, вернемся? еще не поздно вернуться! — а махом, без пощады и оглядки. Ты еще какое-то время пытаешься действовать так, будто прежняя жизнь продолжается — зомби, не заметивший исхода души из тела. А потом приходит осознание и сразу за ним — мысль, что без этого осознания ты бы прожил сто лет и еще сто. Пускай истина, как истинам и положено, всегда находится где-то там и никогда — где-то здесь.

Не хочу, не хочу знать, как и когда я стала такой, твердит Катерина. Сломай меня судьба и собери заново — все равно не должна была я сойтись, сложиться в это чудовище. Она смотрит на себя со стороны: балкон, цветы, голуби, идиллия. Князь и княгиня ада завтракают в шлафроках среди шепчущего под ветерком плюща, мило, по-домашнему, за тонконогим столиком — круассаны хрустят, тосты хрустят, салфетки хрустят. А в кофейнике отражается, как во внутреннем дворе замка Велиар метелит Анджея.

Считается, что это тренировочный бой, что клейморы поединщиков затуплены. Но по спине Андрея текут обильные струйки пота, смешанного с грязью и кровью: удары Агриэля, пойманные на гарду, так сильны, что раз за разом швыряют рыхловатое, отнюдь не накачанное человеческое тело на землю. Земля мягкая, истоптанная в жижу, соперники натужно месят ее ногами, будто отжимая сок в гигантском чане. Анджей не смотрит вверх, упорно не смотрит вверх, даже когда падает на спину и лицо его задрано в поддельное, неизменно солнечное небо преисподней. Но глаза его закрыты, а губы что-то безостановочно шепчут. Молитву? Катерине кажется, что ветер доносит до нее исступленное: люмен целюм, санкта роза… Точно не про нее, не про Катю.

Бог весть, во имя кого там сражается рыцарь. Ну, она, разумеется, добродетельна и хороша собой: «свежа, молода, румяна, белокожа, уста — как рана, руки круглы, грудь без изъяна» — и что там еще понапридумывали де Борны всех времен? Словом, его Прекрасная дама не ты, Катенька. И не вздумай ревновать, княгиня, не вздумай фыркать на образ, которым рыцарь подменяет твой собственный, живой, жаркий и неидеальный. Рыцари не хотят живых и жарких, они хотят ЭТО, чистое до стерильности, нравственное до жестокости.