Обе они, и Кэт, и Китти, спасибо дочери дьявола, уже знают судьбу, уготованную им. Но ничего не могут изменить. И так же, как сегодня пиратка покорно откусит шмат переперченного мяса — так же через год она обмороченно отправится на виселицу, крепко-накрепко позабыв все знания, контрабандой полученные Саградой за время, пока она носит дитя Велиара.

* * *

Превращаться в дьяволицу, достойную своего дьявола — и страшно, и больно, и сладко. Словно порог в темноте перешагиваешь, подбирая юбки и поднимая ноги, чтобы не удариться и не замараться о пыльное, холодное под ногой, и не разберешь — камень? дерево? — препятствие между «там» и «здесь», «тогда» и «сейчас», «боюсь» и «согласна». Ощупываешь порог ступней, ведешь по стене ладонью — и вдруг выходишь из темноты на свет. Жестокий, режущий, бесстыжий. Тяжелое солнце бьет в голову, застит глаза, палит в груди. Катерина, знакомься, это гнев. Гнев, знакомься, это Катерина.

Ведьма, значит? Посадить бы тебя на телегу, ярится Катя. Думаешь, ристалище — испытание для твоей верности, Ланселот хренов? Да это честь — драться по правилам, стоять за себя с оружием в руках, среди герольдов, штандартов и машущих чепчиками дам! А ты постой за себя безоружным, бесправным, скованным по рукам и ногам, перед гогочущей толпой — и не на рыцарском турнире, ты в боях без правил постой! Считаешь, будто махать мечом, отбиваясь от демона, и есть самое страшное, что смогла придумать ведьма? Да я еще и не начинала думать, мальчик мой престарелый.

Поединок с Велиаром ты сам выбрал. ТЫ его хотел, не я. Надеялся, куплюсь на твое мужество, стойкость и идиотизм? Зря. Меня мужеством, стойкостью и идиотизмом не удивишь, все никак не успокоится Катерина. У самой такого добра полон чердак, не знаю, как избавиться. Зато понимаю: скоро гнев против тебя обернется на все сто восемьдесят и ударит под дых меня же. Конечно-конечно, как же без стыда и вины, без желания загладить и задарить.

Искреннее слово, открытый жест с детства стоили Кате душевных мучений. Точно гигантская, отвратительная гусеница обвивалась вокруг сердца, мягко покалывая ядовитыми щетинками. Оставалось только грызть ногти и уговаривать себя, что надо, надо оставаться собой — во что бы то ни стало. Видеть, как желание быть собой отбирает у тебя веру, надежду и любовь — целиком, без остатка. И с каждой потерей гусеница все впускает и впускает в сердце свой тонкий яд. Было так больно и тошно, что однажды Катерина сдалась. Просто не могла больше противиться.

Авгиевы конюшни жизненной мудрости распахнулись перед нею: у некоторых людей нет права на себя. У других есть, а у нее, у Кати — нет. Потому что право у того, у кого сила, а сил на то, чтобы настоять на своем, Катерине не достанет. Так ей, во всяком случае, тогда казалось.

Ну а теперь силы появились — чужие, заемные, ненадежные и неуправляемые, но появились. И воспоминание о той, былой Кате, что вилась ужом среди острых граней окружающего мира, обжигает преисподнюю гневом Священной Шлюхи. Саграде кажется, что от геенны вот-вот останется лишь гигантская тень Хиросимы. За то, чтобы не чувствовать себя беззащитной и презираемой тварью с мягким брюхом, никогда впредь, Катерина не пощадит ни ада, ни рая. А тем более того, кто понятия не имеет, что такое рай по-женски.

Я покажу тебе мой рай, усмехается Катя. Я тебе такую экскурсию устрою — ты у меня взвоешь! И наконец оставишь меня. Паладин ведьмы.

— Этот рыцарь знать не знает, что он в твоем раю, — посмеивается Мореход. — Уверен, что он в своем аду, что принес ад с собой.

— А я ему докажу, — не сдается Катерина.

— Как?

— Заставлю съесть яблочко, — фыркает Катя.

В ответ Тайгерм тоже фыркает — совершенно по-кошачьи, наблюдая за Саградой по-кошачьи же непроницаемыми глазами.