С чувством, близким к неловкости, Катя вспоминает, кто она. Антиграаль, не святой и не насыщающий, а только забирающий и требующий еще. Пожалуй, антиграаль больше похож на любовь, вздыхает Катерина. И как же странно осознавать свое родство… с любовью. Видеть ее устрашающую изнанку, пока весь мир мечтает прогуляться по радуге, целуясь на каждом шагу, знать про человека, что он лишь кукла, сшитая грубым швом на живую нитку, что в любой момент царапнет острым когтем беспамятный демон-шеддим, сын матери Наамы — и разойдется шов, удерживающий сердце, и никакой ангел-хранитель не примчится латать прохудившуюся душу.

Я могу увести ее от вас обоих, повторяет про себя Катя. Протянуть руку и поманить: идем со мной, детка. Я та, которую ты видела во сне чертову дюжину лет, та, кому ты мечтала поведать свои горести и страхи, чтобы отдать их и больше к ним не возвращаться. Я твоя мама и здесь, в разворошенном подсознании, сила моя больше божественной и демонской мощи. Ну что, идем?

Владыка преисподней бросает понимающий и прощающий взгляд на Саграду. На дне его глаз плещется боль — и не понять, тоска ли это по Лилит или по дочери, еще не отнятой, но уже не принадлежащей отцу своему. При мысли о том, что плод ее чрева кому-то нужен, кроме нее, матери, связанной невидимой пуповиной с каждым из них, рожденных и отнятых от груди, Катерина чувствует мстительную радость. Словно причиненная Деннице-старшему боль — та, которую должен был испытать Игорь, когда выбросил из своей жизни не только жену, но и сына. Должен был, но не испытал.

Мгновения счастья, связанные с детьми, неуловимы, точно носящиеся в летнем воздухе стрекозы. Круглощекое личико, требовательно вжимающееся ртом в раздутую от молока грудь, едва заметные брови собирают лоб обиженной складкой — и сердце раз навсегда попадает в плен. Теперь оно существует отдельно от тела, вечно блуждая в дебрях опасного мира, пока любимое дитятко познаёт эти дебри.

А что для отца ребенок? Продолжение себя. Не хочешь продолжать меня, стать улучшенной копией с улучшенной копии — дедовской, прадедовской — прочь с глаз моих. Так исстари повелось. Или, может, сам сатана, бездетный и лишенный любви, уничтожал нежность и близость везде, где находил? Лишал вселенную любви, мстя за назначенную кару.

Катерина делает шаг навстречу Дэнни и маленькая львица делает шаг со своего пьедестала — высокого, в человеческий рост. Катя беспомощно вскидывает руки, понимая, что не сможет подхватить падающее тело, не успеет. Но с другого постамента срывается тень — не то человеческая, не то звериная — и Денница-младшая падает в объятья Мурмур, будто в страховочную сетку. Демон прижимает Катину дочь к груди привычным баюкающим жестом и Катерина понимает: тварь из глубин нганга укачивала ее дочку перед сном, меняла ей пеленки, учила ходить и подбрасывала в самое небо, наслаждаясь визгом и хохотом, подхватывая крепко и умело, не давая упасть. Радость, украденная или взятая с бою. Нежность, сокрытая от дьявольского ока, отцовского пригляда. Любовь, недозволенная и незаконная. Крупица счастья, которую Мурмур не отдаст. Ни матери, ни брату, ни земле, ни небу.

Денница-младшая, крепко обхватив Мурмур за шею, виновато и пристыженно смотрит на мать из кольца ответно обнимающих рук. Прости, но кажется, ты опоздала, мама. Синица ли в руках, журавль ли в небе, а руки мои заняты, давно заняты.

* * *

Катерина мотает головой, зажмурив глаза, ей кажется, что она ослепла от своих снов разума, слишком ярких, слишком болезненных, слишком бьющих по глазам — и в сердце, в самое сердце, как копьем на ладонь ниже соска, чтобы точно попасть между ребер.

— Любви, вишь, ей захотелось, — мычит Катя сквозь стиснутые зубы.