Все это богатство было рассчитано, казалось бы, на целый полк едоков, но за столом сидело всего пятеро: братья, бабушка и два гостя из нужных, один немолодой, седоголовый, высокого роста, другой маленький, почти карлик, крошечное, обезьянье личико дышало неподдельным умом, быстрые глаза оглядывали всех нас, должно быть, карлик все, что следует, понимал и знал, что к чему.

Я села рядом с бабушкой, Гога положил мне в тарелку холодца с хреном, сала, корейки, подвинул миску с маринованными огурцами и налил в рюмку вина.

— Давай, — сказал, — поспевай за нами.

Очень любопытно было глядеть на братьев.

Аристарх поднимал бокал с вином и, проникновенно глядя на своих гостей, начинал:

— Вы впервые в нашем доме, дорогие друзья, я и мой брат, мы считаем это величайшим для нас праздником, честью, счастьем и радостью…

И так далее, в том же роде, он был мастер застолья, сам о себе говорил: «Я за все годы насобачился выступать на всяких банкетах и празднествах».

Гости слушали его вдумчиво: высокий — слегка пригорюнившись, словно то, что произносил Аристарх, напоминало ему нечто грустное, а карлик — весь подавшись вперед, скрестив на груди крохотные ладони.

Едва лишь Аристарх кончил свой спич, как Гога встал со стула:

— Аллаверды к твоим словам, брат…

И пошел-поехал. Он величал гостей, призывая меня и бабушку так же любоваться ими и гордиться их непревзойденными душевными качествами, их умом, красотой, силой, мудростью и умением все предвидеть, все предусмотреть.

Мне довелось несколько раз сидеть за столом братьев, и каждый раз они оба действовали обычным своим, хорошо проверенным методом: принимая нужных людей, непомерно расхваливали их необыкновенные свойства.

У них все было отработано до мельчайших подробностей. Они понимали друг друга не только с одного слова, а просто-напросто с одного взгляда.

Как только один начинал величать, другой уже готовился подхватить эстафету и продолжить величанье.

— Аллаверды, — вставлял он. — Аллаверды к твоим словам…

В конце концов мне это все достаточно обрыдло, и даже кулинарное искусство Гоги, даже роскошное изобилие их стола уже не в силах были соблазнить меня.

Однажды я наотрез отказалась пойти к ним, и бабушка тоже отговорилась нездоровьем, и получилось так, что братья перестали нас приглашать.

Как же я удивилась, когда однажды я открыла входную дверь и увидела старшую сестру госпиталя — Капочку.

Капочка — так ее звали решительно все, от начальника госпиталя, седоголового генерала, до самого молодого раненого — была человеком в достаточной мере примечательным.

Худенькая, невысокая, темно-русые волосы гладко зачесаны назад.

Бледным лицом, постоянно опущенными глазами, на щеках тень от ресниц, негромким голосом она походила на монашенку, кажется, одень ее в темную рясу, и готово, налицо самая что ни на есть настоящая монашенка.

Было в ней что-то загадочное, никому не понятное, особенно тогда, когда она поднимала глаза, чуть косящие, какого-то неопределенного цвета, то ли зеленого, то ли карего, угрюмые и медленные, тогда все ее маленькое, бледное с узким подбородком лицо как бы озарялось сумрачным светом, который лился из ее глаз, нисколько, впрочем, не оживляя его.

Она никогда не повышала голос, никому не выговаривала, вроде бы не сердилась ни на кого, однако почему-то перед ней робели решительно все сестры и санитарки.

Кастелянша, мать моего знакомого Стаса, буквально замирала, едва лишь Капочка приближалась к ней, спрашивая своим тихим, бесстрастным голосом:

— Когда собираетесь менять белье на постелях?

На этот вопрос, само собой, ответить было вовсе не трудно, однако кастелянша начинала вдруг запинаться и глядеть на Капочку виноватыми глазами, подобно напроказившей школьнице, хотя давно уже успела выйти из школьного возраста и собственный ее сын Стас был на несколько лет старше Капочки.