Я не успеваю перешагнуть порога комнаты, как на пороге противоположной двери появляется Антон.

— Мисс Гаррисон, подводы с дровами с лесной биржи приехали. Вот тут по счету просят сорок рублей заплатить.

— О!

Стою красная, уничтоженная, с опущенными глазами… И уже недавняя забавная проделка не кажется больше забавной и смешной. Мисс Гаррисон оборачивается ко мне, смотрит на меня пронизывающим душу оком и сразу понимает все.

— Люся, это твои проделки, говори? — по-видимому, спокойно спрашивает она, в то время, как глаза ее так и колют меня словно иглы. Как тут сказать неправду?… Как соврать?

Опускаю взор еще ниже и отвечаю: «Да».

— Прекрасно. Мисс Гликерия, вы слышите? Моя милая Ганя с тоскою поднимает на меня укоряющий взор.

— Не может быть, Люся, — шепчет она, совсем подавленная.

— Однако это так, — усмехается Мисс Гаррисон, торжествуя, — а сейчас, зачем ты здесь? — уже совсем сурово обращается она ко мне.

— Меня отец Герасим из классной выгнал!

— Боже мой! — срывается с неподдельным отчаяньем с губ Гани. — Боже мой, Люся, что случилось с тобою?

— Какой стыд! — вставляет, в свою очередь, madame Клео по-французски.

Мисс Гаррисон с видом разгневанной богини кладет мне руку на плечо, и строгие глаза ее еще глубже впиваются мне в душу.

— Скажи, эта шалость пришла тебе в голову одной? — спрашивает она.

— Одной.

— И никто не был свидетелем твоей проделки у телефона?

— Никто, — отвечаю я, не сморгнув, чтобы не подвести двух других виновных.

— Ступай в карцер. Ты испорченная, скверная девочка и портишь своих сверстников и сверстниц, — презрительно бросает мне вслед старуха. Потом, не дожидаясь, когда моя пристыженная особа исчезнет за порогом, сдержанно, но сурово обращается в пространной речи к Гане на тему о том, что русские педагогички не умеют воспитывать детей; что одни только англичанки должны браться за это дело; что они одни только специализировались на этом деле.

Окончания ее речи я не слышу. Антон идет впереди меня с ключом в руке и что-то шамкает беззубым ртом по дороге. Но я плохо понимаю, что он говорит.

В душе моей, как это ни странно, смутная радость. Мне приятно сознание того, что я пострадаю одна за всех. Ведь участвовали в проделке и Ани, и Лили, и Вадя, ведь все мы четверо, были у телефона и действовали сообща, а отвечаю, между тем, я одна. Эта несправедливость, оказанная самой судьбою, как будто дает мне некоторое сознание удовлетворенности. Так приятно иногда пострадать невинно за других!

Я увлекаюсь в моих мечтах до того, что мне самой моя вина уже не кажется виною… Чувствую себя невинно осужденной. Чувствую себя мученицей.

— Антон, — обращаюсь я к старому слуге немного аффектированным тоном, — передайте моим друзьям привет от Люси.

— Ладно, ладно, — шамкает слуга, — посидите да подумайте лучше, хорошо ль поступлено… Да и кто за припасы платить будет. По-настоящему папеньке бы вашему счет послать, да вот наша мисса (вся прислуга в графском доме иначе, как «наша мисса», старуху гувернантку не называет) — наша мисса приказали назад отослать… Папеньку вашего жалеют.

Не знаю, почему-то, но от этих простых слов мне делается стыднее нежели, от выговора строгой мисс Гаррисон. И вмиг я снова кажусь себе преступницей, настоящей преступницей, заслуживающей самой строгой кары. Между тем, щелкает ключ в замке, и я вхожу в карцер. Это — небольшая полутемная комната, где стоят шкафы, с гардеробом, но имеющая и другое назначение: сюда сажают нас за особенные, выдающиеся из ряда вон проступки.