То есть я.

Лицо его странно вытянулось и заострилось, глаза дико горели, губы шевелились, как в бреду. По правде говоря, мне стало не по себе. Бывает же такое, что человек влюбляется в изображение. Как Пигмалион в Галатею. А тут случай куда серьезнее: сначала Антон влюбился в меня, потом предал, поверив лживому навету, следом понял, что может меня потерять, решил пойти на попятную и обнаружил, что поздно. Как я и предсказывала. А теперь, огорошенный и несчастный, он цепляется за портрет, как за единственную возможность всегда быть рядом с любимой. Но я-то чем могу ему помочь? Жалко мужчину, да, спору нет, но сердцу не прикажешь!

– Такой портрет можно написать, только без памяти влюбившись в оригинал, – тихо произнес он.

Вот, что и требовалось доказать. Любит и ревнует. Дико и безудержно. И что мне делать? Я-то до конца тоже его из сердца не выкинула, не успела еще!

Мне вдруг стало тоскливо и бесприютно.

Вроде как минуту назад все было ясно – Чурилин. А теперь эта тихая истерика Бокова, его отчаяние, страдание, боль.

– Антоша. – Я подошла к нему, прижалась к напряженной сухой спине. – Ну что ты так расстроился?

– Он тебя любит! – горестно и горько выдохнул он. – Я знал. Я – идиот! Самовлюбленный доверчивый идиот.

Когда мужчина критикует себя, причем искренне, лучше помолчать. Тем более что эта критика вполне справедлива и заслужена.

– Это – единственная работа?

– С моим лицом? Да.

Боков снова посмотрел на меня как-то невменяемо:

– Где он живет? Говори!

Убьет. Он его точно убьет. Одного похоронят, другого – посадят. А я? Снова у разбитого корыта? Ну уж нет!

– Я не была у него в каюте, не знаю. Он мне портрет в ресторан принес. Выследил, застукал и принес.

– Что значит – выследил?

– Он видел, как мы прилетели.

– И меня тоже видел?

– Конечно.

Боков глубоко задумался, сжал виски белыми, как лед за окном, пальцами и вышел вон.

Антошу было жалко. Очень. По-моему, так страстно и безответно в меня не влюблялся еще никто. Я даже почувствовала себя несколько виноватой: все же в какой-то момент я дала ему надежду. Зачем? И если он сейчас кинется на поиски Чурилина и найдет? Беды не миновать! Значит, нам не стоит сегодня никуда ходить, ни в бар, ни на танцы. И в каюте оставаться нельзя. Увидит Боков, что не ночую дома, сразу догадается. Перероет весь ледокол, найдет и все равно убьет. Только на сей раз – нас обоих.

Как же быть? Как предупредить Пашу, чтоб не высовывал нос из каюты?

Я тихо брела по коридору, проигрывая в уме возможные варианты развития событий. Ни один из них не был безопасным. Увы.

– Дарья Батьковна, – вдруг услыхала я знакомый удивленный голос. – Куда это ты намылилась? И без очков? Ослепнуть хочешь?

Доктор Жора, а это был именно он, стоял, перегородив дорогу, уперев руки в бока.

– Да у меня уж все в порядке, – поспешила уверить я. – Глаза видят, ноги ходят.

– Что? – буквально взвился доктор. – Ты что, еще и зенки намузюкала? Совсем одурела? Тебе их неделю касаться нельзя, не дай бог случится отслоение сетчатки, а ты по килограмму туши на ресницы навесила! Дура невостребованная!

Ни обидеться, ни огрызнуться я не успела. Жора сгреб меня в охапку, втолкнул в госпиталь и, умело закольцевав одной ручищей мою спину и руки, другой нагнул куда-то мою же несчастную голову и включил воду.

– А-а-а! – заверещала я, когда поняла, что задумал этот изверг.

– Молчать! – рявкнул он. – И глаза зажмурь.