— Тамъ, матушка, ваканцій нѣтъ. Такихъ то стариковъ, какъ я, думаете, мало что-ли въ Парижѣ. Всѣхъ призрѣвать и мѣстъ не хватитъ. Гдъ могъ — побывалъ. Помогаютъ добрые люди… Свои туркестанцы мнѣ помогли. Да только… Не это мнѣ надо… Не франки… Одинъ я, какъ перстъ. Чужой всему и всѣмъ.

— Ну, мнѣ то вы не чужой?

И Наталья Георгіевна, сама ничего не имѣвшая, захлопотала.

Прежде всего она взяла въ ресторанѣ отпускъ на двѣ недѣли. Наняла подлѣ своей комнаты маленькую комнатушку и переселила въ нее Селиверста Селиверстовича. Она уложила его въ постель.

— Вамъ, дѣдушка, отдохнуть надо, и все пройдетъ и вы опять окрѣпнете.

— Охъ, матушка, вся бѣда то въ томъ, что мы, бѣженцы, безъ родины. Ни хворать, ни умирать права не имѣемъ. Не по средствіямъ это нашимъ.

— Не говорите, не говорите такъ, Селиверстъ Селиверстовичъ. Вы не имѣете права такъ говорить. Родины нѣтъ у насъ. Это правда. Но родные то люди остались и я буду вамъ, какъ родная.

— Умирать, видно, приходится. Да я и не прочь. Жалко Абрама не увижу. Прадѣду то его, Мантыку, пять лѣтъ понадобилось, чтобы двѣнадцать тигровъ отыскать и убить. А какъ, матушка, не слыхали вы, что, львы въ Африкѣ можетъ погуще будутъ, чѣмъ тигры въ Сыръ-Дарьинской области?

— Не умѣю вамъ сказать, дѣдушка. Постараюсь, узнаю.

— Нѣтъ, что ужъ… Не безпокойтесь, пожалуйста. Все одно — не дожить мнѣ.

— Полноте, Селиверстъ Селиверстовичъ.

— Вѣрно, матушка. Кабы не Вавилонъ этотъ автомобильный, пошелъ бы я куда нибудь въ степь, да тамъ и легъ бы подъ ракитовымъ кустомъ. Хорошо тамъ умирать подъ солнцемъ. Подъ небомъ чистымъ. На землѣ святой… Господомъ благословенной..

Селиверстъ Селиверстовичъ помолчалъ немного и сказалъ чуть слышно.

— Земля бо еси и въ землю отъидеши!

И опять замолчалъ. Долила тишина въ крошечномъ номерѣ подъ крышей отеля Селектъ. Чуть слышно потрескивала зажженная Натальей Георгіевной лампадка подъ образомъ Спасителя.

За окномъ гудѣлъ, вопилъ, трещалъ, гремѣлъ, звенѣлъ и рычалъ Парижъ. Нагло въ темныхъ тучахъ ненастнаго вечера вспыхивали огни на Эйфелевой башнѣ, загорались цвѣтными гирляндами, разсыпались вѣночками, кричали злобными буквами:

«Ситроенъ!.. Ситроенъ!»…

Вавилонъ современный.

Тихо дышалъ Селиверстъ Селиверстовичъ. Печальны были его сѣрые глаза, прикрытые прямыми рѣсницами.

Голодъ, нужда и нищета надвигались на Наталью Георгіевну.

Какъ-то вечеромъ тихо сказалъ ей Селиверстъ Селиверстовичъ, — угнетала его одна мысль.

— Земля бо еси и въ землю отъидеши… Боюсь я, матушка, что сожгутъ мое тѣло здѣсь… Подешевше это будетъ… Гдѣ, бѣдняка неимущаго хоронить!.. Эхъ, Абрамъ! Абрамъ! Не дожили мы… До Россіи, до Руси православной…

Слезы заискрились на миломъ и добромъ лицѣ Натальи Георгіевны. Сердце ея разрывалось отъ бездоннаго горя, отъ безъисходной тоски…

Послѣдніе франки уходили. За комнаты было не заплачено. Хозяинъ грозился выгнать и ее и Селиверста Селиверстовича.

Ну и пусть гонитъ! Куда?.. Умирать съ Селиверстомъ Селиверстовичемъ въ туннелѣ метро?

Вавилонъ современный?!

Селиверстъ Селиверстовичъ вздохнулъ:

— Матушка! — прошепталъ онъ. — Почитайте мнѣ евангеліе.

Трясется святая книга въ рукахъ у Натальи Георгіевны. Путаются страницы, когда листаетъ она ихъ. Беретъ открывшееся ей мѣсто и смотритъ на буквы… Въ глазахъ темно отъ слезъ. Радужные лучи ложатся на пожелтѣвшіе листы. Дрожитъ ея голосъ, когда читаетъ она:

«Никто не можетъ придти ко Мнѣ, если не привлечетъ его Отецъ, пославшій Меня, и Я воскрешу его въ послѣдній день»…

«О, Господи!» — думаетъ Наталья Георгіевна, — да что же это я? Заупокойное евангеліе попалось».