Последнее слово он произнёс почти с благоговейным ужасом. Будто за ним должна была последовать гроза, раскат грома и три скрещённых метлы.

— Не думаю, что там был какой-то договор купли-продажи… — попытался я разрядить обстановку шуткой. — Вряд ли у них была при себе печать и бухгалтер.

— Суть одна, — отрезал Морозов, не оценив юмора. — Они опасны.

— Да тут везде опасность, — вздохнул я. — Куда ни глянь — или нечисть, или отчёт. Но мне надо было выяснить, есть ли хоть один шанс не потерять голову на этом посту.

Я сделал паузу, а потом, уже тише, добавил:

— И несмотря на ваши уверения, я всё же думаю, что Ягиня — не сущее зло.

Воевода взглянул на меня так, будто я только что предложил жить с волком в одной избе и делить с ним полотенце для лица и ног.

— А кто⁈ — ошеломлённо спросил он. — Добрая соседка с кореньями в шкафу и совой на подоконнике?

— Она та, кому не всё равно, что случится с этим местом, — спокойно сказал я, глядя на Морозова, как на человека, которому просто нужно чуть больше веры… ну, или чая покрепче.

Воевода прищурился, словно приглядывался ко мне заново. Потом оглянулся через плечо — быстро, но подозрительно, будто проверяя, не стоит ли сама Ягиня за занавеской.

— Мы с вами точно про одну Ягиню говорим? — тихо уточнил он. — Про ту, что вашего дядьку едва в печи не изжарила? Про ту, что деревню прокляла после покоса… на заливном заповедном лугу?

— Заповедном? — уточнил я, не без иронии.

— В тот год травы не росли, дождей почти не было… — начал было Морозов, но голос его всё ещё был полон возмущения.

— При всем уважении к истории — никто не помер? — на всякий случай вставил я.

— Никто не помер⁈ — вспыхнул воевода. — Деревня сгинула! Потому как все жители животами мучились, и, почитай, год жили в лекарне! А когда вернулись, домов уже не было. В землю вросли! Одни крыши наружу торчали, как грибки после дождя.

Он сделал драматическую паузу, будто вспоминал, сколько времени ушло, чтобы найти эти самые крыши.

— Вот такие, княже, у неё «не всё равно», — мрачно добавил он. — У неё, может, и совесть есть, только она…

Он сделал паузу, словно подбирая слово, а затем продолжил:

— Женщина с характером. И со своеобразным чувством юмора. Которое, боюсь, не всем по вкусу.

Я понимал, что к одному знаменателю мы с Морозовым не придём. Он хмурился, негромко вздыхал, при этом методично отщипывал укроп с веточки, закидывая его в рот.

Небо за окном уже наливалось розоватым. Косые солнечные лучи прорезали лужайку. Я вяло смотрел в окно и вдруг заметил странное движение.

Нечто… двигалось. Не просто медленно, а так, как будто каждое движение было взято из учебника по антигимнастике. Ноги волочились, руки висели, спина сутулилась, будто по ней прошёлся трактор.

В этом было что-то… противоестественное. Даже для наших краёв.

— А упыри ходят при дневном свете? — спросил я почти буднично, как кто-то мог бы поинтересоваться, работает ли в воскресенье местная булочная.

— Иногда, — так же спокойно ответил Морозов, не поднимая глаз от укропа. — Когда совсем одурели от голода. Или если относятся к высшей нечисти. Но на свету они неповоротливы и видят плохо.

Он прищурился, наконец оторвавшись от своего занятия, и подозрительно покосился на меня:

— А чего это вы интересуетесь?

— К задней калитке идёт упырь, — спокойно сообщил я, указывая в окно на фигуру, которая с завидным упорством пыталась двигаться вперёд.

Морозов замер. Даже укроп перестал жевать.