Дамело смотрит, а Горгона показывает, как. С легкостью ведет в па-де-труа, кружит партнеров. Не они передают ее с рук на руки, словно безликую, безвольную жертву похоти своей, но равная им, или того пуще, госпожа Медуза подхватывает мужчин, вертит, точно в гиблом омуте, затягивает очередную жертву в змеиное логово — может, на миг, на яркий, безумный миг любви, самой искренней, самой настоящей, но уж очень короткой, а может, на поругание и вечную скуку. Ею руководит дикое, пьянящее чувство, которое ничего не оправдывает и ничего не искупает. Уж он-то, князь ада, понимает в искуплении… начинает понимать. А отправив в Миктлан мать этих двоих, ангела и зверя, понемногу осознает, кто из дочерей слепой гадины орудие, а кто рука, орудие держащая.

Зверь, его зверь, темное диво, оскверненное чудо, превращающее людей то в камень, то в себе подобных! Орудие небесного отбора, молох искушения далеко за эдемским пределом.

Горгона так же безжалостна, как Ицли, со странным удовлетворением отмечает владыка Миктлана, или даже лучше. Хтонический монстр и смертный безумец отлично сработались, дополняя друг друга.

Повелитель преисподней гордится собой.

Дьяволам гордыня положена, как щит, как статус, как краеугольный камень каждого из адов. Без гордыни не стоит и начинать: не пойдет строительство, не полыхнет геенна, не развернет крылья грозовых туч низкое небо. Смирение — истинное смирение, праведное, жертвенное — не созидает, а лишь приходит на готовенькое, принимать наказание. И какое еще наказание: искупляющее, для нашаливших детишек, или эквивалентное, для повзрослевших, заматеревших ублюдков? Кандалы, плети, дыба, железная дева перебьют ощущение греха, в котором пребывает смиренник, как жгучий вкус мадеры перебивает душок лежалого мяса.

Месье Дамело Ваго всегда презирал эти маленькие секреты стряпни из подпорченных продуктов, но не мог же он их не знать? Сладковато-гнилостный привкус вины лежит на губах каждого входящего в Миктлан. Однако он и есть надежда, которую нельзя, невозможно оставить, какими бы аршинными буквами не было начертано при входе «Забудь и разуверься».

Миктлантекутли вспоминает себя и Сталкера на дне Ротонды, молодых, глупых, ревнивых, не знающих, что им делать с собственной жизнью, Амару, ныряющего в солнце, дурацкую надпись по краю балюстрады… Боль и предвкушение. Надежду и жажду. Свет и тьму. И снова боль, боль, боль. Только этому он и может научить всех, кто любил его в прошлом и полюбит в будущем, — умению причинять боль, испытав ее оттенки на себе. Пыточных дел мастер. Мастер Сатана.

Внизу в действие вступает новый герой — высокий, худой, как скелет, танцовщик во фраке и цилиндре. Тени пляшут вокруг него, касаются длинными черными пальцами, то прячутся по углам, то вырастают до самых софитов, затмевая свет, выпивая тепло. Если кто и переживет холодную ночь, идущую следом, то не смертный человек, не сжигающий себя ангел, не демон-гордец, не дракон-правдолюбец, а змея. Хитрая, изворотливая, опасная, умеющая отыскать выгоду или хотя бы лазейку, чтобы вырваться из хватки ночи.

Ее многие хотят — и многие получают. Она их не помнит. Но ему, своему бывшему, Горгона всем телом пишет послание, пока сцена еще залита светом: сумей из всего извлечь удовольствие, дорогой, а потом забудь; второе важней. Ведь память — самый страшный иуда из всех иуд. Она предает людей, ангелов, демонов, драконов, притягивая на свои берега и заставляя страдать. И неважно, приносят ли волны памяти донный мусор или драгоценный янтарь, ты все равно страдаешь, от стыда за свое прошлое или от невозможности его вернуть.

Узкая тень чернее остальных теней настигает Медузу, подхватывает, кружит над головой с силой, немыслимой в столь тщедушном теле. Миктлантекутли пальцами ломает перила, разглядев белую маску черепа на запрокинутом лице — ах ты ж… Самеди! Необузданная тварь, пришедшая из-за моря и заменившая богов его народа собой.