— Все-таки ревнуешь? — посмеивается ангел.

Не ревную. Боюсь, думает повелитель преисподней. Могу я посмаковать фантомный страх смерти, доставшийся бессмертному мне в наследство от меня смертного?

Галерея высоко над сценой, очень высоко: владыка Миктлана может кричать в голос и лупить крыльями по стенам, никто даже не заметит, как сам дьявол бушует под колосниками. Но Дамело затаивает дыхание, словно боится, что его услышат эти двое, всецело увлеченные друг другом, не размыкающие объятий — не то любовных, не то… Миктлантекутли пытается читать язык тела Медузы, никогда не лгавшего, и не понимает его. Как будто попал в чужую страну, где знакомые буквы не складываются больше в слова, где матерное ругательство может быть написано на вывеске, а за невинное приветствие убивают.

И тогда Дамело нападает.

Князю ада кажется, что пол галереи уходит из-под ног и сбрасывает его с себя в яму, со дна которой струится золотистый, обманчиво мягкий свет. Миктлантекутли привычно складывает крылья, вытягивается в струну, падая на Барона Самеди с верхотуры, точно Ориэль или Асмодей. Он мог бы сделать круг над сценой, обставить свое явление величественно, словно бог из машины, но владыке Миктлана лень. Лень участвовать в спектакле, когда животная, грязная, страшная жажда затапливает с ног до головы, когда кровь ревет в ушах и горечь стынет на языке. Вот он, последний шанс почувствовать вкус жизни — сразиться со смертью. Инициация молодого кечуа, его трудная дорога в боги.

Когда Дамело срывает спектакль, отбрасывая Самеди от Горгоны, публика, разумеется, ничего не понимает. Зато Миктлантекутли понимает ВСЁ.

Наконец-то Дамело чувствует вкус жизни — сейчас, когда рядом в данс макабр выкидывает коленца сама смерть. Ощущение, что ты живой, вернулось. Наверное, так влияет опасность, или непредсказуемость, или сорванный ритуал брака ада и рая. С таким врагом, как Барон Суббота, нет и не может быть никакой определенности, никакого завтра — с ним и сегодня-то может не быть.

И это восхитительно.

Они рвут друг друга на земле и в воздухе, швыряют на подмостки и душат, вжимая лицом в планшет. На один удар Дамело приходится десять ударов Барона, который явно нарывается, так же, как нарывался своим танцем, зная, кто наблюдает за ним с театральных небес. Самеди словно трогает оголенный провод, желая узнать, какова на ощупь сила Уку Пача, сжатая в огненный разряд, в разящий кулак. Миктлантекутли понимает: физически он сильнее и может сделать с хиляком-танцовщиком что угодно, но это не меняет того факта, что Барон Суббота может убить в любой момент — и неизвестно, кто успеет раньше.

Время от времени под ногами и спинами драчунов что-то сдвигается, перемещается, проламывается, над их головами не то грохочет музыка, не то визжит кордебалет — двум царям мира мертвых все равно, они наслаждаются ненадолго вернувшейся к ним жизнью. Они счастливы, даже проваливаясь в трюм. Рухнув с пятиметровой высоты, Миктлантекутли и Самеди наконец-то расцепляют когти, точно пара грянувшихся оземь орлов. Владыка Миктлана почти не изумлен тому, что его соперник не кашляет кровью и не волочит сломанных конечностей. Он уже догадался, кто это — и радость стремительно увядает.

— Ицли. — Голос Дамело сорван, словно он орал во все горло. А может, и орал. — Опять ты. Испытания продолжаются?

— Это последнее, — хрипит первый адский палач, рукавом стирая с себя негра в белой оскаленной маске. — Тест на предательство.

Владыка Миктлана усмехается, качает головой и зло сплевывает на пол:

— Всё не уймутся никак, пас-скуды…

Он давно предал все, что любил и имел. Так чего они еще ждут, каких низостей? Обещал себя ангелу, поматросил и бросил? Да нужен ли он небесам — или стоит просто дождаться, когда они наиграются?

— Пошли наверх, господин, — посмеивается Ицли, протягивая грязную, скользкую от крови руку.