— Почему же, помню. — Горгона потягивается в ангельской хватке, как будто не ее вот-вот проткнут бритвенно-острые, прозрачные лезвия крыл. — Только знаешь что? Кай мой, Снежная королева. Не нравится — садись на теплую печку. — И щелкает пальцами перед лицом Первой. — А насчет того, чтобы убить нас обоих… С каких пор ангелы стали врать? Меня ты трогать не захочешь. А его — не сможешь.

— Думаешь, любовничек твой бессмертным стал, непобедимым? — задыхается от бессильной ярости Первая. — Солнышко, убийство тела — милость небесная, почитай, амнистия. Наказание — не убийство, а расхищение, разграбление памяти. Вот так пойдет он после ночки с тобой в сортир, а очнется в бочке, летящим с Горы Дьявола, покоритель Ниагары долбаный…

Ангел продолжает рассказывать о том, что может проделать с памятью Миктлантекутли, пугая Горгону. Но Сапа Инка больше не слушает — незачем, он не дикарь и не ребенок, чтобы так сладко пугаться.

Главный смысл не в словах, всегда не в словах. Убийцы и любовники часто болтливы — бормочут всякую чушь, чтобы не орать. Дамело, еще когда был жив, думал о способах, которыми люди выражают свои чувства. Овладеть этими способами ничего не стоит, настолько они примитивны. Первая и Вторая так по-разному лгут: одна никогда не лжет речами, другая — телом. Жаль, что Медуза вовек не скажет правды, зато с нею владыка Миктлана знает, когда последует смертельный бросок. За детьми света не уследишь: правду так легко замолчать, затемнить, укрыть под пророческим бредом, лживое тело не выдаст гнева, даже если тот проест ангела насквозь, как ржавчина.

— Чего ты хочешь? — прерывает Первую Вторая.

Зверь, неверный и ненадежный, все-таки надежней скрытного ангела — особенно если небеса затеяли игру в прятки, в которой никто никого не ищет. Горгона всегда задает правильный вопрос — и ангела прорывает. Никогда не нуждающаяся в тактильном контакте Тата гладит Медузу по плечу, почти ласково, но за ногтями тянутся красные полосы, мгновенно набухающие кровью.

— Сделай, как ты умеешь. Забудь его.

От любви до ненависти один шаг, зато обратно пути нет вовсе: от ненависти один шаг не до любви, а до могилы. Миктлантекутли на расстоянии чувствует праведную, незамутненную ангельскую ярость, это чувство словно вино, настоянное небесными виноградарями. Повелитель преисподней наслаждается его вкусом и крепостью.

— Хорошо, — равнодушно соглашается Медуза. Чересчур равнодушно. — Забуду. — Ладонь, лежащая на спине ангела, незаметно, но так, чтобы Дамело видел, скрещивает пальцы. Ицли рядом старательно сдерживает смех. Скрещенные пальцы немедленно расплетаются и показывают фак.

— Вы, змеи, как люди, — бормочет Первая. — Кормишь вас, заботишься, а вы все равно предаете.

— Тебя предашь, пожалуй, — ухмыляется Вторая. — А потом, жарясь в аду, узнаешь: это и было твое предназначение. Как бедный Иуда.

— Не меня, — качает головой ангел. — Ты его предашь. И не пытайся подавать ему знаки. Сделаешь, как я сказала. Вы все будете делать, что я скажу. А ему я скажу предать тебя. И убить.

Тата оглядывается — и словно лучом прожектора находит Миктлантекутли и его цицимиме. На фоне их потрепанной двоицы Первая будто лакированная картинка: ни выбившейся прядки, ни складочки на одежде, белоснежная кожа, алмазные крылья, ангел гладок и картонен. Ицли осматривает Тату с ног до головы, подробно и бесстыдно, не стесняясь — чего стесняться-то? И кошка может смотреть на короля. Первая ведется на наглость адского палача не больше, чем гвардеец королевы на посту.