Трудно не осознать сказанное напрямую. И не хочется об этом помнить, но ангелы не врут. Ангелы. Не. Врут. Горгона предаст его, он ее, полигон будет пройден, позади останется выжженная земля, а впереди — лишь пустота и усталость под жестокостью. Но и тогда небеса не отпустят, станут мстить, держать крепко и цепко, требовать преданности большей, чем вся их неизбывная сволочная любовь. Словом, поведут себя, будто ревнивая, дорвавшаяся женщина. И кто решил, что отец наш предвечный — мужчина? Мужчина отпустил бы, так отпустил, и вслед не посмотрел. Зато небесная опека хуже мамочкиной.

— На поклон выйдете, вояки? — врывается в перекрестье взглядов Горгона.

Выскользнув из плена ангельских рук и крыльев — кто бы сомневался, что ускользнет — Медуза тянет их на сцену заштатного театрика.

Куда здесь выходить-то? Сцена изломана в ходе побоища, пыльные занавеси изодраны, в труппе черт-те кто с мечтой вырваться на большие сцены, в душные тщеславные города, где позолоченные болванчики котируются по самому высокому в мире курсу, миллионы душ к одной статуэтке из олова, сурьмы и меди…

А в крохотном пустом зале стоя аплодируют четыре зрителя — трое старых богов и один молодой.

Глава 5. Мир — Колизей богов

Спектакль, собственно, для них и играли.

Как, впрочем, и все, и всегда: что бы ни творилось на земле и под землей, боги наблюдают за представлением и делают ставки на трагический финал. То ли свыклись, что жизнь человеческая длинна для счастья, то ли предпочитают прочим жанрам бой с Тенью. От аплодирующих богов исходят такие эманации успеха, точно перед актерами переполненный стадион, десятки тысяч вопящих, обдолбанных фанатов, сносящая с ног волна обожания, накатывающее цунами из живых тел. Достаточно дать слабину, растеряться — и тебя сомнет. Как будто исполнилась детская мечта: встать над гребнем штормовой волны, оседлать ее, покорить первозданную мощь.

Но слишком поздно, слишком поздно. Вместо драйва приходит выбор, бремя, нажитое с годами: брать или не брать божественную власть в свои руки, еще недавно слабые, человеческие?

Вот она, последняя проверка и последняя демонстрация, индеец. Ад — не система, латающая и подновляющая саму себя, ставящая над собой марионеток, регенерирующая после развала, стройная и строгая, она — сам хаос под жестяными небесами. Можешь вообразить себя хозяином хаоса, слышит Дамело божественный глас в своей голове, пониженный до шепота и все равно оглушающий, словно дубина. Можешь. Но принять желаемое за действительное — истинная дорога в ад. Благие намерения не замостят ее и не спрямят, это сделают твои мечты, малыш. Хочешь быть хозяином своей преисподней — или ее заложником? Готов контролировать ее — или предпочтешь, чтобы она контролировала тебя?

Перед глазами Сапа Инки возникает призрачное море голов, тел, вбитых, втиснутых одно в другое, да так, что не разлепить, не вырвать кусок из бесформенного, растущего на глазах чудовища. Центр, мозг, ядро, что-то, отвечающее за импульсы безумия, содрогается прямо напротив сцены, втягивая-выпуская щупальца, и невозможно поверить, что каждая клетка примитивного организма отдельна и разумна, разумней всего монстра в целом. Человек, превращенный в клетку толпы, захвачен и удержан крепко, и больше над собой не властен. Эту власть монстр предлагает Дамело: возьми, если сможешь. Отними у меня, разбери на составляющие, разорви на отдельные, самостоятельные души, каждую минуту делающие свой скучный выбор вдали друг от друга. Если они, конечно, согласятся. Если отдадут ту радость, что испытывают сейчас, бездумное, могучее, неукротимое желание. Надеешься, что пленка боли и страха, переборка из тюрем и кладбищ отгородит твою преисподнюю от Кай Пача? Веришь, будто я не хлыну в мир, как только найду врата? Надеешься, геенна тебе покорится, малыш?

— Вперед, — шепчут за плечом Последнего Инки.