— Благодарим тебя, Дух Ночи, — прошелестели голоса подобно сухой осенней листве, когда вихрь кружит её по торной дороге. — Пусть не так давит на тебя проклятие.

И как только провещали сие Айелет и Исанжель, вернулась к ним былая красота в удесятерённом виде.

Где теперь те девицы и какими путями бродит Повелитель Сов — никто не знает. Вертдом ведь не древняя Земля, а нечто иное — быть может, лучшее.

Когда старичок закончил свою повесть, Олавирхо и Барбара одномоментно вдохнули, будто до того момента поглощали не воздух, а россказни Хозяина Летучих Мышей.

— Выходит, ты был отцом Айелет? — спросила наконец Олли.

— Увы, и из одного греха я перешёл в другой, — ответил он. — Нет рядом со мной моей дочери, ибо истлел прах, а душа странствует. Может быть, пребывает вместе с подругой в Садах Блаженства, но скорее всего ещё не напитались они красотой и многобразием живого мира. Ибо не одно пространство, но и время, настоящее, прошлое и будущее, стало обеим подвластно.

— Бедный, — сказала Барба. — Если можем мы тебе помочь — стоило бы попробовать.

— Кажется, можете, — хитро улыбнулся карлик и застучал когтями сапожек по чумазой стенке котла. — Я ведь чуточку вам соврал и не выдал самого главного — наши мальчики запретили. Невинны остались обе мои дочери и не подарили искусителю самого заветного. Оттого сообщил он мне на прощание, что как только две совсем других девицы отдадут себя своим женихам и отметят грань между девством и замужеством, я стану вновь свободен. Не нужно для этого им расходиться по башням, потому что ныне соединил их мост. И в крипту спускаться вовсе не обязательно — камни за долгий срок научились разговаривать между собой. А сейчас разрешите мне вас покинуть — мои слуги уже доставили вам в светёлку немного вашей любимой овсянки с луговым мёдом, тростниковым сахаром и козьим молоком. Надеюсь, она не слишком подгорела.

Разумеется, «не слишком» было весьма оптимистичным прогнозом. В сочетании с другими веществами и запахами, крайне полезными для здоровья, овсянка производила впечатление буквально неизгладимое. В том смысле, что звала к трубе и брани.

— Ну что, — произнесла Барбара, облизав ложку и постучав ею о днище котелка, — папа Рауди готовил явно получше. Помнишь фрикасе из лягушачьих лапок и консоме из мышиных потрошков?

— О-о, — старшая сестра подняла очи горе в восхищении, безусловно непритворном, — а как замечательно у него получался жюльен из бледных мухоморов! Даже есть было можно. Хватало на всех желающих — правда, и добавки потом никому не требовалось.

— И фондю бургиньон из яиц мериносов, тушёных в кипящей молофье, — кивнула младшенькая. — До того неповторимо, что хоть на стенку чума лезь.

— Барб, вот уж от кого не ожидала юмора ниже пояса…

— Ниже пояса у меня джамбия, — отрезала Барбара. — А выше этот самый густой габерсуп в желудке доваривается. Ну, жидкая габеркаша. Как говорят рутены, овсина за овсиной гоняется с дубиной. С урчанием и сугубым рыком.

— Так что, можно сказать, мы уже не голодные — просто очень злые?

— Можно и так.

— Есть чем встретить грядущую опасность?

— Олли, если в тебе уже сейчас еда не удерживается…

— Ничего, мы люди привычные.