— Ты температуру мерил? — еле сдерживаясь, чтобы не заорать, спросил Бурлак.

— Мерил, — откликнулся Феликс Макарович, вскакивая. — Мерил! И знаю все, что ты можешь и должен сказать. Но есть закон дружбы. Суровой северной дружбы. Обдутой и промороженной, испытанной на перегрузку и перенапряжение. Во имя этой дружбы я прошу тебя: выручи! Дай руку! Спаси! — Смолк на минуту, будто задохнувшись от волнения, и иным, глухим, покаянным голосом продолжал: — Да, я переоценил себя. Не затрубил вовремя. Не кинулся затыкать башкой брешь. Что же теперь? Я могу на миллион, на пять миллионов переплюнуть по рублям любой план. Могу купить, украсть, вырвать самолет, танк, доменную печь и атомную бомбу. И эти распроклятые металлоконструкции… Но ведь дальше областного центра их не довезешь. И ты это знаешь. Что прикажешь? Распилить на куски и самолетами? Нелепо!.. Но даже если я чудом перевезу металлоконструкции, это не спасет дело. Нужна еще начинка. А ее нет! Нет! Понимаешь? Пока мы здесь пускали пузыри, какая-то сволочь в пути разукомплектовала оборудование. А оно — французское. И надо там, наверху, доказывать, уламывать, умолять. Вести переговоры. Находить валюту. На это нужны силы и время. А у меня нет времени. Ты слышишь? Нет времени! И только ты можешь спасти меня, Максим! Только ты!..

Никогда прежде Бурлак не видел Феликса таким растерянным и примятым бедой. За десять гудымских лет всякое бывало: и неожиданные ревизорские налеты, и строгие недоброжелательные комиссии, и свирепые разносы высокого начальства. Феликса трепало, лихорадило, гнуло, он ярился, изворачивался, но не паниковал, ни пощады, ни помощи — не просил. И всегда выходил из воды сухим. И по-прежнему куролесил и своевольничал, был неистощим на забаву и выдумку. Теперь, видно, и впрямь подсекла его беда…

Сраженный этим открытием, Бурлак растерялся, и оттого загневался бог весть на кого, и неприязненно прикрикнул:

— Не кричи!

Болезненно покривился, поморщился и уже менее громко и раздраженно:

— Сядь, пожалуйста. Чего нам друг перед другом…

— Извини, — покаянно буркнул Феликс Макарович, садясь.

И сразу потянулся к бутылке.

И опять выпил один.

И это покаянное «извини», и то, что Феликс выпил один, лишь утвердили Бурлака во мнении, что друг действительно в беде и вызволить его может только он, Бурлак. Но вызволить значило сподличать и тем навсегда унизить себя. Иного пути не было.

Разозлился на друга Бурлак. Хотел было обругать Феликса, пристыдить, но… «Я угодил в беду, и он спас. Самым дорогим — жизнью ему обязан… — Эта мысль высекла новую, обжигающую искру неприязни. — Он все рассчитал. Взвесил. Хочет припереть к стенке… — Глянул на уныло-отрешенное, неузнаваемо постаревшее лицо Феликса Макаровича, и… погасла неприязнь. — А выхода у него — никакого. Только предав дело и вызвав на себя огонь, я могу спасти Феликса… Спасу, а сам под топор?.. Вряд ли. Определенно нет…»

Неприятна была эта мысль, но ее Бурлак не оттолкнул. Закружил, как голодный зверь вокруг ловушки: чуял гибельный подвох, а не отступал, околдованный духом приманки…

Нынче тресту превысили план сверх всякой меры: верят в управляющего — вытащит. Труб на дополнительное задание не завезли. Техники не подбросили. Рабочих рук — не прибавилось. В апреле начнется штурмовой аврал. Самолеты потащат трубы в Гудым. По трассе их и пригрузы развезут вертолеты. Машины и люди пойдут по брюхо в болоте. Будут копать, варить, изолировать, укладывать. Сорвут глотки. Наломают руки и спины, но достроят, сдадут, пустят газопровод.