Тут Роксмит счел необходимым потребовать от жены очередного исчезновения, на что она покорно согласилась, сказав приглушенным голосом из своего тайника:

— Папа, ты помнишь, как мы с тобой толковали однажды о кораблях?

— Помню, друг мой.

— А разве не странно, папа, что ни на одном из тех кораблей не было Джона?

— Нисколько не странно, друг мой.

— Как же так? Папа!

— А вот так, друг мой. Откуда узнаешь заранее, что есть на тех кораблях, которые идут к нам и сейчас из неведомых морей?

Белла молчала, продолжая оставаться невидимкой, а ее отец продолжал есть и пить до тех пор, пока не вспомнил, что ему пора домой, в Холлоуэй.

— Я не могу так сразу убежать от вас, — добавил херувим. — Просто грех не выпить за то, чтобы мы не последний раз праздновали этот счастливый день.

— Правильно! Еще десять тысяч раз отпразднуем! — воскликнул Джон. — Наливаю бокал моему сокровищу и себе.

— Джентльмены! — начал херувим, как истый англосакс облекая свои чувства в форму спича и адресуясь к мальчишкам внизу, которые наперебой друг перед другом ныряли с головой в прибрежную тину за монетами в шесть пенсов. — Джентльмены… и Белла с Джоном, вы, разумеется, знаете, что я не собираюсь утруждать вас своими разглагольствованиями по поводу имевшего места события. И вам не трудно угадать, каков будет мой тост и даже какими словами я его выражу. Джентльмены… и Белла с Джоном, это событие так меня взволновало, что я боюсь дать волю своим чувствам. Но, джентльмены… и Белла с Джоном, за то участие, которое мне удалось принять в нем, за то доверие, которое вы мне оказали, за то, что вы не сочли меня лишним, хотя, разумеется, в какой-то степени я лишний здесь, за всю вашу ласку и доброту примите мою сердечную благодарность. Ваше здоровье, джентльмены… и Белла с Джоном! И да позволят мне надеяться, что нынешний наш праздник не последний. Другими словами, джентльмены… и Белла с Джоном, пусть нам будет дано праздновать это счастливое событие еще много, много раз!

Закончив свою речь, добрейший херувим обнял дочь и побежал на пароход, который должен был доставить его в Лондон, а пока что стоял у плавучей пристани и старался во что бы то ни стало разнести ее вдребезги. Но счастливая парочка не хотела расставаться с херувимом, и не пробыл он на пароходе и двух минут, как они появились на набережной, высоко у него над головой.

— Папочка! — крикнула Белла, зонтиком подавая ему знак, чтобы он подошел к борту, и грациозно склоняясь над парапетом.

— Да, друг мой?

— Больно я тебя колотила своим отвратительным капором? — громким шепотом спросила она.

— Да нет, пустяки, друг мой.

— А за ноги я тебя щипала, папа?

— Так, самую малость, моя любимица.

— Папа, ты правда все мне простил? Прости, папа, умоляю тебя! — Не то посмеиваясь над ним, не то плача, Белла взывала к нему так мило, так весело, так неотразимо и с такой искренностью, что херувим сделал умильную гримасу, будто его дочка была все еще маленькой, и сказал:

— Какая ты у меня глупышка!

— Прощаешь, папа, за все, за все прощаешь?

— Да, моя радость.

— И тебе не грустно уезжать одному, папа, тебе не кажется, что мы от тебя отступились?

— Да господь с тобой, жизнь моя! Нет, нет!

— До свидания, папочка! До свидания!

— До свидания, родная! Уведите ее, Джон, поезжайте домой.

И, опершись на руку мужа, Белла пошла вместе с ним по розовой дорожке, которую милостиво бросило им под ноги заходящее солнце.