– Рэй! В чем дело?

Он воззрился на нее, и мысли его где‑то витали, преодолевая, должно быть, огромные расстояния.

– Не смотри на меня так. Пожалуйста!

Потом его лицо расслабилось, синие глаза снова потеплели. Рэй кивнул сам себе, выплеснувшиеся было эмоции спрятались обратно, в безопасное место где‑то у него в мозгу, и он снова зашагал вместе с ней по тротуару, как будто этого мгновения вообще не было. Но оно было. Она заглянула внутрь него. В конце концов она догадалась, что Рэй…

Шум! На этот раз – точно! Внизу открыли дверь.

Она опять скользнула к окну, выглянула наружу. Внизу, на улице, стояли, выжидая, двое китайцев.

Теперь до нее донесся шум шагов на лестнице. Две пары ног поднимаются наверх. Прошли мимо ее этажа, двинулись выше. Будут обыскивать, начиная с верхнего этажа, решила она.

Цзин Ли собрала в кучку свои немногочисленные вещи, окружила ее десятком коробок и устроила себе крошечную нору среди этой рассыпающейся тары. Там она свернулась клубочком и стала ждать; в ноздри бил запах бумажного тлена.

Ей не пришлось ждать долго. Те двое вломились в дверь, старый пол заскрипел у них под ногами. Судя по голосу, один из них – русский смотритель. И еще один – она разглядела его в щель между коробками. Китаец. Кончик носа заклеен большим куском пластыря.

– Очень большая комната, – сказал русский. – Много коробок.

Китаец не ответил. Она больше его не видела, но слышала его тяжелую поступь. Она почувствовала запах табачного дыма и предположила, что русский ждет, пока тот закончит осмотр. Но потом она заметила, что русский переместился к окну позади нее. Она задержала дыхание и вывернула голову. Русский как ни в чем не бывало закрывал окно, его пальцы с татуировками держались за раму. Она забыла закрыть! Она внимательно поглядела ему в лицо. В нем чудилось что‑то зловещее. Окно было старого образца, с железными скользящими рамами, дребезжавшими, когда их двигаешь по желобкам; но мужчина действовал медленно и осторожно, опуская раму почти бесшумно, плотно сжав губы, словно пытаясь удержать рвущийся наружу звук. Закончив, он уронил руки. Но кисти его нетерпеливо сжимались, разжимались и вновь сжимались, на каждом волосатом пальце виднелся голубоватый чернильный паук. Потом он шагнул вперед, делая вид, что до этого стоял где‑то в другом месте.

Он знает, поняла Цзин Ли, он знает, что я здесь.

5

Боль, боль, уходи, в другой день убить меня приди. Билл Марц поднялся, как он теперь поднимался всегда: с болью в спине, коленях и ступнях, не говоря уж о боли между задницей и яйцами, означавшей одно: его предстательная железа снова взбунтовалась. Он постоял, морщась; нашарил тапочки; оглядел себя голого в зеркале ванной. Ты похож на безволосого орангутанга, мысленно сказал он себе. Чувствуя огромное облегчение, он помочился в ванну, что проделывал всегда, когда только мог. Не целься, знай себе пали, и пусть горничная потом уберет. Свободно мочиться – это действие становилось для него все более важным, даже, можно сказать, насыщенным какой‑то экзистенциальной значительностью, и его мало заботило, что об этом думают другие. На коктейлях и ужинах в чужих домах он часто писал в ванну, а не в унитаз. Или даже в раковину. Что они с ним сделают? Ничего не сделают! Он же Билл Марц!

Конни готовила завтрак. Его четвертая жена. Он часто задавался вопросом, почему они вместе. Примерно раз в месяц он забывал, как ее зовут. Она была на двадцать восемь лет младше его, и эта разница ощущалась ежедневно. Одна из тех женщин, которые собрали и встроили в свой распорядок дня столько секретов красоты, что, казалось, они старятся в десять раз медленнее, чем обычные люди. Сияющая! Бурлящая! Щебечущая! Он возмущался ее моложавостью, несмотря на то что в свое время именно этого от нее требовал – как абсолютно необходимого условия для их брака.