Мрачность Добрыши сама по себе уходила куда-то, уступая место его природной веселости и остроумию. Не хватало ему в этой жизни очень многого, но одним из самых главных недостатков, как оказалось, было отеческое внимание. С кем можно поговорить, отбросив предубеждения о неискренности, корысти и зависти? Только родители, а еще вернее - только отец в отношении сына не позволит себе ему соврать, своим советом не выкажет тайную выгоду, лишь только возрадуется сыновьему успеху. Если, это, конечно, любящий сына отец, родной человек, а не проходимец.
Давно у Добрыши не было подобного разговора по душам. Хоть он и не раскрыл перед Микой своих чувств и терзаний, не упал к нему на грудь, содрогаясь от рыданий и пуская розовые сопли, но мог сказать самому себе: мне такая встреча была крайне необходима. С того самого времени, как он выучился читать. И с того самого времени, как погиб отец.
Селянинович не пытался учить более молодого Добрышу уму-разуму, не давал оценки его поступкам, слушал, не перебивая, порой переводил серьезные вещи в шутки. Его взгляд на события, отвлеченный и не искаженный влиянием псевдо-этикета, давал возможность Никитичу самому смотреть на разные вещи под другим углом. Оказалось, что некоторые проблемы, мучающие его - просто шелуха, пустое место. Выбросил из головы и забыл за ненадобностью.
Например, так называемая "дань". Слэйвинские князья всегда были обеспокоены ею. Надо платить Батиханству. Зачем? А пес его знает. Утвердившись в Ливонии, они приволокли с собою эту мифическую "дань". И теперь каждый ливонец подспудно этой данью облагался. За исключением, правда, попов. Церковь от всяких оброков волшебным образом освобождалась. У них - льгота.
Если это vero ("дань" в переводе на финский, примечание автора), или, как называли ее слэйвины "вира", то это был всего лишь налог. Неприятная вещь, но достаточно откровенная. Служили ливонцы на страну "верой и правдой". То есть, выплачивали какую-то подать для поддержания неких устоев, регулирующихся отнюдь не частным образом. Чтоб доктор (а не врач), чтоб книга (а не идейный ее трактователь), чтоб ополчение (а не стража). Вот поэтому vero всегда сопутствовал правде. Налог неизменно был прозрачен, да и оставался он здесь же, на родной земле.
Но слэйвинские князья во все времена платили "дань" непонятную, будучи среди ливонцев, эту самую дань разделяя и на них. Да не просто собирали, а еще и куда-то тайно ее вывозили. Странное дело, но вполне объяснимое (dana - уплата, подкуп, в переводе с рунического санскрита, примечание автора). Давали взятки кому-то, чтоб самим оставаться князьями и фельдмаршалами. А если никому дань не вывозили, то распределяли ее между собой: князь Вова отдал дань князю Саше, тот - Диме и так далее. Будто без этого жить уже и невозможно.
И все они отдавали дань церкви. Так, наверно, дистанция к их Богу сокращалась: больше дань - ближе в очереди.
Князь Владимир, это который Мстислэйвович, все упрашивал Добрышу, чтобы тот помог ему подати собрать, путая его изо всех сил своими разговорами. Никитич никак не мог взять в толк, что тому надо: виру, либо дань.
- Так, а ты вызовись эту самую дань отвезти, - предложил ему Мика.
- Куда отвезти? - удивился Добрыша.
- Вот сам и увидишь, - пожал плечами пахарь. - Может, на Кудыкину гору.
Действительно, чтобы понять дело, надо в нем поучаствовать. Хотя бы разок. Как это раньше пряжинцу в голову не приходило!
Были они в тот вечер в замечательной Микулиной бане, где Добрыша совсем расслабился. Не в плане желудка и прочего организма, конечно, а душевно.
Уезжал он из Сельги совсем другим человеком.
- Если не против, то заеду к вам еще раз, - сказал Никитич на прощанье.
- Ты не против? - спросил Мика у Настеньки.
- Нет, - ответила та и покраснела.
- Ну, тогда и мы все - за! - усмехнулся Селянинович. |