Он говорил без враждебности, почти бесцветным тоном и при этом твердо глядел ему прямо в глаза — так он всегда говорил с подчиненными, с друзьями и с врагами. Антонио застыл, как никогда полный решимости броситься на комедианта и задушить его, прежде чем он успеет позвать на помощь. Словно желая облегчить ему дело, Трухильо поднялся из-за стола и шагнул ему навстречу медленно, торжественно. Черные штиблеты сверкали ярче, чем навощенный паркетный пол.

— Я дал разрешение ФБР приехать и расследовать обстоятельства смерти некоего Мэрфи, — добавил он все тем же тоном. — Конечно, это нарушает наш суверенитет, Разве гринго позволили бы нашей полиции приехать для расследования убийства какого-нибудь доминиканца и Нью-Йорке, Вашингтоне или Майями? Пускай приезжают. Пусть мир знает, что нам нечего скрывать.

Он был в метре от Антонио. Не в силах выдержать неподвижного взгляда Трухильо, Антонио, не переставая, моргал.

— Убить у меня рука не дрогнет, — помолчав, продол жал Трухильо. — Когда правишь, приходится иногда выпачкаться в крови. И мне не раз приходилось делать такое ради этой страны. Но я — человек чести. И с верными людьми я поступаю по справедливости, а не убиваю их. Октавио был человеком режима, был верным мне, испытанным трухилистом. Поэтому я рискнул избавить его от тюрьмы, когда он в Лондоне немного заигрался и убил Луиса Бернардино. Обстоятельства смерти Октавио будут расследованы. Ты и твоя семья можете принять участие в работе комиссии.

Он повернулся и точно так же спокойно возвратился на место, за письменный стол. Почему он не кинулся на него, когда тот был так близко? Он до сих пор, и четыре с половиной года спустя, задает себе этот вопрос. Вовсе не потому, что поверил хотя бы одному его слову. Слова были частью того же фарса, до которого Трухильо был так охоч, эдакого специального приложения к преступлениям диктатуры, дополнительной насмешки над драматическими событиями, питавшими его режим. Тогда почему же? Не из страха умереть, потому что среди недостатков, которые он знал за собой, страха перед смертью не было. Еще мятежником, когда он с небольшим отрядом орасистов сражался против диктатора, он не раз ставил на карту жизнь. Но это чувство было трудно определимым и более пронзительным, чем страх: некий паралич, усыпление воли, рассудка и свободного помысла насылал этот до смешного лощеный человечек с визгливым голосом и взглядом гипнотизера на доминиканцев — бедного и богатого, культурного и невежественного, друга и врага, — так что тот вдруг застывал недвижно, лишенный воли, единственный зритель мерзкого фарса, слушал его выдумки, его вранье, не способный превратить в действие свое намерение кинуться на него и прекратить наконец бесовской шабаш, каким обернулась жизнь страны.

— А в доказательство того, что режим считает семью де-ла-Маса верной ему, сегодня утром тебе в концессию отдано строительство дороги на участке Сантьяго-Пуэрто-Плата.

Он снова помолчал, кончиком языка облизнул губы и завершил фразой, означавшей, что аудиенция окончена:

— Таким образом, ты сможешь помочь вдове Октавио. Бедняжке Альтаграсии придется столкнуться с трудностями. Обними ее от моего имени и родителей — тоже.

Из дворца Антонио вышел одурманенный, как будто пил ночь напролет. Он ли это? Своими ушами слушал то, что говорил этот мерзавец? И принял от Трухильо не только объяснения, но и выгодное дельце, чечевичную похлебку, чтобы, набив себе карманы, легче проглотить горькую беду и стать его сообщником — вот именно, сообщником — в убийстве Тавито? Почему он не отважился даже сказать ему прямо в лицо то, что прекрасно знает: Тавито убит и брошен к порогу дома по его приказу, как до того — Мэрфи, и он самолично выдумал этот фарс с гомосексуализмом и угрызениями совести.

В то утро, вместо того, чтобы возвратиться в Моку, Антонио, сам не зная как, оказался в пользовавшемся дурной славой кабаре «Красный фонарик» на углу улиц Висенте Нобле и Бараона, хозяин которого Психоватый Фриас проводил танцевальные конкурсы.