Это не труд, а фикция, думал Гарс, шествуя по все еще блестящей металлопластовой дороге между аккуратными домиками и заборчиками. Нет необходимости выращивать овощи и держать скот, раз у каждого на кухне имеется конвертор, который, если загрузить в него любые отходы, начиная от разбитого стакана и кончая протухшей котлетой, выдаст по твоему желанию любые продукты. Да, синтезированные из атомов и молекул исходных веществ, но на вкус ничем не отличающиеся от натуральной пищи… Нет необходимости разводить цветы – тем более комнатных уродцев, обреченных на увядание в темном пыльном углу, – если цветы повсюду растут сами. И пахнут, между прочим, не хуже комнатных!.. Нет необходимости разводить собак, если их все равно нужно будет держать на цепи… А если в труде нет смысла, то это и не труд, а так, один из многих способов убить время. Ничем не хуже и не лучше, чем торчать весь день на скамейке возле своей калитки и тупо пялиться в пространство и на проходящих мимо, как это делает старик Пиллис…

И он невольно вспоминал строки своего любимого поэта Эрнеста Созонта – слишком рано ушедшего за Горизонт, но не в прямом, а в переносном смысле…

Жизнь для иных лишь тем и хороша,

Что можно жить и думать не спеша,

Что можно лишь идти, а не лететь,

От трения об воздух не гореть,

И горлом не хрипеть на всем бегу,

А прошептать: «Я больше не могу!»,

Не мчаться, не опаздывать туда,

Где нас никто не встретит никогда…

А жизнь – это движение вперед,

В покое кроется врастанье в гиблый лед".

И если даже тернии в пути –

Ты должен добежать. Иль доползти.

Даже в том труде, который мог бы кому то пригодиться, Гарс не видел особого смысла. Многие обитатели Очага занимались так называемым творческим трудом – писали книги и картины, сочиняли музыку, лепили керамические статуэтки, вышивали крестиком и плели макраме. Но кому это, по большому счету, было сейчас нужно? Человечеству или самим авторам? Разве не преступно тратить время на творчество, когда перед всеми людьми стоит одна великая задача – понять, что происходит с миром, и решить, что следует делать, чтобы вернуть себе утраченную некогда свободу?!.

Между тем он все шел и шел между рядами светлых коттеджей с большими окнами и открытыми верандами под блестящими пестрыми навесами, с затаенной ненавистью и плохо скрываемым отвращением взирая на то, как в поселке течет осточертевшая до тошноты, размеренная, скучная и правильная суета, по какой то нелепой ошибке именуемая жизнью…

У композитора Арда играли на чем то музыкальном и пели стройным, задушевным хором. Видимо, исполняли свеженький опус, сотворенный хозяином дома в пароксизме гениального озарения. Судя по минорно мажорным метаниям, что нибудь вроде Героической кантаты для хора с оркестром… Тоже мне, герои, не высовывающие носа дальше калитки!.. Кантата ничего особенного из себя наверняка не представляет: кошачье мяуканье скрипок, истеричные взвизги рояля, действующее на нервы дребезжание литавр и заунывный вокал – но самое удивительное, что за это творение уже завтра может уцепиться какой нибудь самодеятельный оркестр хельсинкского клуба слесарей водопроводчиков, а через неделю его уже будут исполнять в Лондонском мюзик холле для избранного светского общества, а еще через месяц ему будут поклоняться во всем мире, и Арда опять засыплют поздравлениями, похвалами и восторженными посланиями по голосвязи…

Как и следовало ожидать, семидесятишестилетний Пиллис торчал на своем излюбленном месте. Маленькие глазки на морщинистом лице смотрели в пустоту, а высохшие, темные от загара, узловатые руки зачем то сжимали нелепую трость, словно старик собирался вот вот встать и куда то двинуться, но, сколько себя помнил Гарс, никуда Пиллис не ходил, если не считать нескольких шагов от крыльца своего скособочившегося домишки до скамейки и обратно.