Никто из поэтов, естественно, не знает об этом, но сам воздух — тягостен и густ.

Антал Гидаш — венгерский писатель, который жил и работал тогда в СССР и был весьма заметен, 13 февраля 1935 года на заседании поэтов-коммунистов объявляет: «Нужно ударить по тем критикам, которые были недостаточно бдительны, — и говорит, по кому именно нужно ударить, — по Усиевич, которая поддерживала Смелякова, Васильева, Корнилова, она ставила эту тройку во главе советской поэзии».

Корнилов мечется: куда обратиться, к кому? Тихонов? Бухарин?

«Известия» его больше не печатают — последнее стихотворение было опубликовано там 1 января 1935 года, с тех пор — всё.

В черновой тетради Корнилов пишет покаянное письмо в Ленинградское отделение Союза писателей: «За последнее время в печати появилось несколько сообщений, сигнализирующих богемствующие настроения в литературной среде. Дебоши, кутежи, скандалы стали не просто случайными событиями, а приобрели бытовую окраску и, конечно, вызвали беспокойство советской литературной общественности. Стыдно и тяжело говорить об этом, но нужно сказать, что и моё поведение, особенно за последнее время, заставляло желать много лучшего. Поэтому я, ничуть не стараясь снять с себя своей вины, хочу познакомить правление Л. О. союза с истинным и искренним моим отношением к существующему положению. “Романтика” “подвигов” богемствующих дореволюционных литераторов, героев кабаков “Вена” и других, насквозь мещанская, сугубо индивидуалистическая, антиобщественная, — кружила многие молодые головы, уверяя, что писатель — человек “не от мира сего”, и в конце концов многие из нас не успевали или не умели отдать себе отчёта в том, что вся ложная потасканная красивость этой “теорийки” — в лучшем случае пошлость и мещанство. Спохватывались поздно, тогда, когда у писателя не оставалось за душой ничего — ни таланта, ни настоящей жизни, ни работоспособности. Примеров этому много — и приводить их не стоит…»

А то придётся про друга Васильева и друга Смелякова говорить.

Далее: «Даже после того как А. М. Горький со всей присущей ему ясностью и беспощадностью… — подумал и дописал —…и любовью… — подумал и дописал —…к искусству вскрыл общественные корни бытового хулиганства, я мало задумывался о том, в чём сейчас глубоко виню себя».

Письмо не отправляет — тошно оправдываться; да и есть уже не первый раз надежда, что понемногу всё сойдёт на нет — прощались его выходки до сих пор, простятся и в этот раз.

Тем более, если увидят, прочтут «Мою Африку» — сразу должны понять, что такому парню можно многое простить: драки, хамское поведение на писательских собраниях, неистребимые симпатии к кулачью. И обескураженный взгляд Алексея Николаевича Толстого, рукавом оттирающего спину спутницы, тоже.

«Мою Африку» опубликуют в третьем номере «Нового мира» за 1935 год.

Критика кивает головой: что ж, да, неплохо.

1 мая, после четырёхмесячного перерыва, стихотворение Корнилова снова появляется в «Известиях».

Те, кто принимает решения и заправляет литературной политикой, говорят: хорошо, Борис, но мало.

«А что надо ещё? Я ещё напишу! Я и поэму “Последний день Кирова” уже начал!»

Написать не надо — лучше подпиши.

Дело было в чём: недавний закадычный друг Бориса — Паша Васильев — в компании с другим его закадычным другом, а иной раз и собутыльником Иваном Приблудным зашёл как-то в гости к советскому поэту Джеку (по паспорту — Якову Моисеевичу) Алтаузену.