— Я знаю, — с трудом произнесла Виола. Философствование леди Карней раздражало ее. Да, ей легко говорить об утраченном счастье, когда прошло столько лет! А тут не прошло и нескольких часов, как губы Джона впивались в ее губы, голос, взволнованный, страстный твердил ей, что она — заря всей его жизни, возлюбленная, которой он жаждет. Нерешительность Виолы все усиливалась.

Может быть, глупо было бежать, может быть, все ее страхи — химера и она была несправедлива к Джону, не поверив в серьезность чувства? Может быть, она просто испугалась за себя, испугалась страданий и предпочла отречься от любви?

«Что я сделала? Боже мой, что я сделала?»

Поверил бы кто-нибудь, что такая женщина, как она, способна пуститься в эдакие авантюры: влюбиться, потом убежать, испугавшись слишком поздно явившейся любви? Ведь вот, треволнения любви не помешали ей выбрать подходящую шляпку, спрыснуть духами вуалетку, надеть самые красивые жемчужные серьги! Виола с порывом стыда и отчаяния посмотрела на свои туфли, платье, изящные мелочи туалета. Бегство от любви под эскортом двух ливрейных лакеев, с чайным сервизом, с горничной, едущей вслед поездом!

Вот она — любовь, когда молодость позади, любовь, когда помнишь прежде всего (и нельзя забыть!) о том, чтобы выбрать подходящего оттенка вуалетку и завить волосы как следует.

Горячие слезы подступили к глазам Виолы. Сознание, что ты смешна — ранит любовь больнее, чем все другое.

Автомобиль плавно несся до Эшдаунской рощи. Здесь сделали привал и напились чаю.

Деревья образовали изумрудный навес, под которым царила прохлада и пахло хвоей. Виола взглянула на часы. Пять часов. Через час Джон приедет в ее дом на Одли-стрит. Что-то он сейчас делает? Занимается ли у Маркса или в ожидании убивает время у себя в комнате? Все самые ничтожные мелочи, его касающиеся, казались ужасно важными и интересными. Она представляла себе, как Джон одевается, чтобы идти к ней, завязывает перед зеркалом галстук. Вот он — на улице. Вот входит в переднюю…

— Я думаю, нам пора двигаться в путь, — говорит леди Карней.

В шесть Виола мысленно умоляла Джона:

— Пожалей, пойми меня. Не думай, что это — прихоть. Не забывай наших счастливых часов. Не порти их озлоблением, милый, они были такие чудесные и счастливые, они перевернули мою жизнь. О, если бы ты поверил, что я слишком сильно люблю тебя и оттого ухожу!

Они въехали в ворота «Красного» и Виола с ужасом спросила себя, как она будет переносить эту немую тишину. Нет, ни красота места, ни тишина не дадут ей утешения, ничто, ничто не поможет ей.

Вот и дом. Леди Карней была страстной любительницей цветов, это сразу бросалось в глаза. Клематис, жасмин, желтые розы, дикая герань веселили глаз и смягчали суровость серых каменных стен.

Отведенная ей комната, обитая вылинявшим шелком, пропитанная запахом лаванды и сухих роз, показалась Виоле темницей, в которую она добровольно заточила себя. Весь этот старый тихий дом, обширный парк, в молчании нежившийся на солнце, — казались ей мертвым царством. Здесь воспоминание о Джоне будет гнать ее с места на место, как удары бича.

Обе дамы обедали за небольшим столом, придвинутым к окну. Горела только одна лампа в дальнем углу. Последние лучи заката скользили в открытое окно и ткали разноцветные узоры на старом блестящем дереве, на серебре. Слуги бесшумно двигались по комнате, подавая и убирая.

После обеда леди Карней ушла к себе. Виола же пошла в сад, ощущая одиночество и уныние. Ходила по квадратной лужайке, похожей на огромный изумруд. Со всех сторон высокой стеной стояли тисы. Только в одном месте они расступались — где заросшие такой же изумрудной травой пологие ступени вели вниз, к солнечным часам.